Книга Нежный bar - Дж. Р. Морингер

Когда она в первый раз вышла в туалет, Боб Полицейский отвел меня в сторонку и возбужденно заявил:

— Я не могу поверить, что ты нашел телку с сиськами, которая к тому же разбирается в рыбе!

А вот Атлету моя девушка не понравилась. Он приказал мне немедленно расстаться с Рыбной Королевой.

— Почему?

— Она слишком… умная.

Я усмехнулся.

— Ну, как знаешь.

Через несколько часов я лежал с Рыбной Королевой на полу, слушая голос Синатры.

— Почему ты так любишь Фрэнка Синатру? — спросила она.

Никто никогда не задавал мне подобного вопроса. Я попытался объяснить.

— Голос Синатры — это внутренний голос большинства мужчин. Это парадигма мужественности. В нем есть сила, к которой так стремятся мужчины, и уверенность в себе. Но тем не менее, когда Синатра страдает, когда у него разбито сердце, его голос меняется. Не то чтобы уверенность исчезает, просто под уверенностью проявляется уязвимость, потому как Синатра полностью обнажает душу, что мужчины делают редко.

Довольный своим объяснением, я сделал музыку погромче. Звучали ранние записи Синатры еще с Томми Дорси.

— Он тебе всегда нравился? — спросила Рыбная Королева.

— Всегда.

— Даже в детстве?

— Особенно в детстве.

— Интересно. — Она провела пальцем по волосам, наткнувшись на узел. — Я хотела спросить. Твой отец оставил что-нибудь после себя, когда твои родители разошлись? Фотографии?

— Моя мать выбросила все фотографии.

— Одежду?

— Он оставил несколько водолазок. Что-то в этом роде. Хлам.

— Что-нибудь еще?

Я закрыл глаза.

— Помню какие-то итальянские кулинарные книги с красными пятнами соуса на обложках.

— И?..

— Помню большую стопку старых альбомов Сина… — Я повернул голову.

Рыбная Королева смотрела на меня печально, но с гордостью, почти с торжеством, будто угадала развязку детектива, прочитав первую страницу.

— Вот именно. У тебя была причина.

Должно быть, я стал слушать Синатру, когда не мог найти голос своего отца по радио.

Я встал и начал ходить по комнате.

— Я все испортила?

— Ты хочешь сказать, что как психотерапевт вынула из меня болезненные для меня признания? Нет.

Почти всю ночь я лежал без сна, а утром распрощался с Рыбной Королевой навсегда. Кто знает, до какой еще неприятной правды она докопается в следующий раз? Единственным досадным моментом было то, что мне пришлось рассказать об этом Бобу Полицейскому, который надеялся чаще встречаться с Рыбной Королевой. Но когда я объяснил ему, что произошло, тот понял. Боб Полицейский верил, что все, что покоится на самом дне гаваней нашей души, должно всплывать лишь тогда, когда придет время, само по себе.

Я поблагодарил Атлета за предупреждение и извинился за то, что не доверял ему.

— Встречайся лучше с дурочками, — сказал он. — Встречайся с дурочками, пацан.

Он сказал это полушутя, но в тот момент я решил перестать звонить Мишель. Я решил, что для Мишель будет лучше, если я уйду из ее жизни. Я не мог предложить ей больше, чем зря потраченное время. Она заслуживала самого лучшего, а я не заслуживал никого лучше своей жестикулирующей дамы.

Вскоре после того, как я принял решение насчет Мишель, мы выпивали вместе с Далтоном и его новой девушкой. За стойкой стоял Питер, который читал страницы моего романа. Я заявил Питеру, что, хотя его редакторские навыки улучшаются, мое мастерство как автора становится все хуже и хуже. Вообще, все из рук вон плохо, сказал я ему. Питер стал говорить что-то ободряющее, но я как сомнамбула пошел к телефонной будке и набрал номер Сидни.

Было два часа ночи. Трубку взял мужчина. Парень из трастового фонда? Я молчал. Я слышал его дыхание. «Кто это?» — раздался вдалеке голос Сидни. Я собирался попросить к телефону Сидни, а потом спеть «Смешной мой Валентин». Я был достаточно пьян и достаточно смел, но не уверен, что пение — лучший способ вернуть Сидни, и пока уверенность и уязвимость боролись в моей душе, на том конце провода повесили трубку.

39

РЕДАКТОР

В ту же весну я снял эмбарго на общение с матерью, которое сам же на себя наложил. Я снова стал регулярно звонить ей из отдела новостей. Она никогда не спрашивала, почему я перестал звонить и почему вдруг начал делать это снова. Мама понимала все еще лучше, чем я, и продолжила наше общение с того же места, на котором оно оборвалось, ободряя меня и давая мудрые советы. Иногда я цитировал ее в баре — не уточняя, что это ее слова, — и ребята восхищались моей мудростью.

Продолжай писать, говорила мама. Продолжай стараться. Может быть, если я забуду про ляп с Келли, в «Нью-Йорк таймс» тоже про него забудут. Я следовал ее совету, потому что не мог придумать ничего лучше.

Каждую неделю на страницах о недвижимости «Таймс» печатали невразумительный раздел «Если вы планируете жить в…». Каждое воскресенье рассказывалось о новом городе, и я предложил написать обзор о Манхассете. Редакторы кивнули в ответ, и несколько недель я носился взад-вперед по Пландом-роуд, расспрашивая людей о своем родном городе. Мне приятно было вновь почувствовать себя репортером, и я с удовольствием узнавал новое о городе, где вырос, как, например, то, что братья Маркс приезжали туда специально, чтобы напиться. Однако, когда я сидел со своими записками в отделе новостей, на меня находил больший ступор, чем когда я пытался написать роман про бар. Меня преследовал голос Стивена Келли-младшего, и я маниакально проверял и перепроверял написание каждого слова и имени и не мог сдвинуться с первых двух абзацев. В конце концов тихим воскресным днем я взял статью с собой в «Пабликаны» и сидел с Мейпзом, шлифуя слова, пока тот полировал медные буквы. Я написал статью в баре, поэтому, наверное, последним словом в ней было «Пабликаны».

Статья вышла в апреле 1989 года. Когда в тот вечер я вошел в «Пабликаны», меня ждал Стив. Он подошел ко мне, и лицо его было необычно красным. Мне показалось, что он выглядит взбешенным. Может быть, я неверно написал название бара?

— Джуниор! — закричал он.

— Да?

Он улыбнулся мне своей самой замечательной улыбкой Чеширского Кота, которую приберегал для близких друзей и больших побед в софтболе, и заключил меня в объятия.

— Какой же ты молодец! — сказал он.

Я увидел свою статью, расстеленную на стойке, придавленную бутылкой «Хайнекена» как пресс-папье.

Не считая краткого упоминания о баре, статья была тривиальной: достаточно сухой обзор Манхассета — школ, цен на дома и все такое. Но Стив вел себя так, будто я написал «Поминки по Финнегану». Он сказал, что у меня «индивидуальный писательский стиль», и я отступил назад, понимая, что это один из самых лучших комплиментов Стива. Стив любил слова. Это сказывалось и в том, с какой тщательностью он выбирал название для бара, в тех прозвищах, которые он нам придумывал, и в той публике, которую привлекал бар: рассказчиков с хорошо подвешенными языками, любителей травить байки и авторов цветастых небылиц. Также, — может быть, больше всех остальных мужчин — Стив уважал газеты и был счастлив видеть, что про его бар написали в «Таймс». Я ненадолго отвлек его от вторых «Пабликанов», умирающих «Пабликанов», которые почти обанкротились. Он был так мне благодарен, так добр, что я увлекся и рассказал Стиву, что однажды надеюсь написать о «Пабликанах» роман.