Книга Возвращение в Египет - Владимир Шаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Колодезев пишет, что в двадцатом году монастырский Лошадников (ему было уже за восемьдесят), выступая перед рабочими в клубе Тульского оружейного завода, сказал, что бесов следует вязать веревками, сплетенными из суровья молитв и добрых дел. И что один из насельников их монастыря в Полесье с неимоверной скоростью частя «Господи, помилуй, Господи, помилуй», расстреливал бесов, как из пулемета.
Колодезев пишет, что всё тот же монастырский Лошадников жаловался, что умение и усердие полесской братии к молитве пропало втуне. Ушел, оказался никому не нужным ее навык обрести в себе самой мир и тишину. А вот монашеские соблазны и искушения выжили, не пропало ничего. Их так берегли, так боялись потерять, что, будто грудное дитя, не спускали с рук. Когда же окаянство окрепло, выстроили из него всю свою жизнь от фундамента, даже от ямы под фундамент и дальше – до флюгера над башенкой.
Выходит, в том и есть смысл нашей жизни: сберечь, не расплескать и не пустить на ветер никакое зло?
Тот же Лошадников и по-иному объяснял революцию. Он говорил, что литургия, которую человек отстоял со схимником, была для него знаком, отметиной, что он небезнадежен. Что, если раскается, благодаря святым заступникам сможет искупить грехи, и тогда, едва отдаст Богу душу, уже не одной ногой, не на птичьих правах, а, так сказать, полновесно, на законных основаниях вступит под райскую сень. Войдет в Небесный Иерусалим, где до скончания времен будет пребывать среди праведников.
За названными благодатными печатями народ прямо валом валил к монахам. Немудрено, что посреди этого вавилонского столпотворения никто и не заметил, как случилось то, чего братия отчаянно боялась. Известно, что человеческая душа – сосуд, до краев наполненный злом, что бесы заселяют ее так же плотно, как пчелы улей, и вот, сколько монахи ни отмаливали паломников, сколько литургий ни отслужили, сколько ни исповедовали мирян и ни просили за них, кто-то что-то недоглядел, и граница, которая прежде была на замке, стала для нечистого будто решето.
Монахи еще боролись, еще пытались молитвой очистить некогда Святое место, а народ уже разобрался, что Рая здесь больше нет, и бурный людской поток, словно летом в межень, на глазах пересох. Лишь спустя год и братия наконец догадалась, что Рай с земли ушел, его теперь не вернешь. Утрата была столь велика, что каждый думал на другого, что именно он виноват в общем несчастье, – ясно, что скоро схимники перессорились и пошли кто куда, в разные стороны. Единое монастырское тело, новый Адам почил в бозе.
Но, хотя Рая на земле не стало, тоска о нем никуда не делась, наоборот, день ото дня росла и росла. Осталась память, что он был прямо здесь, чуть не за околицей, не один год стоял цел-целехонек буквально в двух шагах от нас. Остались рассказы сотен, а то и тысяч людей, которые натурально и, главное, при жизни в нем побывали; всё это передавалось от отца к сыну, обрастая, как обычно бывает, новыми и новыми подробностями, и так, пока вся страна ни о чем другом думать не могла, как только о том, что необходимо возвратить Рай на землю. Бог в этом деле никому и никаким препятствием не будет, наоборот, Он Сам готов голосовать за это предприятие обеими руками. Полвека назад Господь попустил благодати, потому что наша земля есть Земля Святая, но ведь здесь ничего не изменилось, мы как были Землей Обетованной, так ею и остались, посему Он с радостью попустит и во второй раз. Лишь бы мы раскаялись, оставив сомнения, пошли к Нему.
Получил увольнительную на берег. Кормчего оставил на странника, которого неведомо как занесло на корабль. Первого с прошлой осени. В Москве буду еще два месяца. У мамы тут светская жизнь. Кроме тети Вероники, чуть не каждый день заходит и дядя Валя. Оскара Станицына, Сониного деда, ты знал, так вот это его сын, он тоже художник, причем небесталанный. В конце тридцатых годов обстоятельства загнали дядю Валю в Хиву, там я его навещал. Дело было уже после отсидки в 54-м году. Теперь он вернулся. В Подколокольном отец оставил ему комнату.
Мама говорит о дяде Вале очень любовно. Всем рассказывает, что именно он, еще ребенком, рисовал декорации для детских гоголевских спектаклей. Повторяет, что он настоящий художник, чтобы хоть как-то понять мир, прежде ему надо его нарисовать. Так же было и в Сойменке. По словам мамы, то, что говорил режиссер, дядя Валя слушал довольно отрешенно, но когда через несколько дней приносил наброски, все признавали: это ровно то, что надо.
Вечером пришла тетя Вероника, и мы сели чаевничать. Мама сказала, что прежнего страха в Москве уже нет, Вероника согласилась с ней, стала рассказывать про Ходынское и Трубное братство.
Конечно, о братствах давно говорили. Не помню, от кого слышал, что есть два Иерусалима. Небесный – он выстроен из добра, милости, и подземный, адский, сложенный из наших грехов. Так вот, Ходынцы и Трубные – это стойки ворот, ведущие в антихристов город. Но большинство думает, что Ходынка с Трубной просто стоянки, короткие привалы на пути из Земли Обетованной в Египет.
Мама сильно располнела и из дому почти не выходит; если не считать отчима, видится, в сущности, только с дядей Валей и тетей Вероникой. Дяде Вале по-прежнему, чтобы разобраться с тем, что он услышал, надо всё нарисовать. И вот Вероника, сидя за чаем, рассказывает про ворота, которые выстроили Ходынское и Трубное братства, в эти ворота все мы однажды вошли, а как выйти, не знаем. А дня через три дядя Валя приносит пару новых рисунков. На обоих череда его любимых колонн из карагача, которые держат портик гарема Хивинского хана. Сверху донизу они украшены причудливым растительным орнаментом. Опоясывающие дерево лианы в руку толщиной, другие стебли с бутонами и чуть раскрывшимися цветками переплетаются с гроздьями уже зрелого винограда, молодые побеги вьются, вьются, закручиваясь в спираль.
Только если смотреть через лупу, ясно, что это не тщательно прорисованные виньетки. На четных колоннах вокруг лотков с сайками и колбасой, вокруг привезенных лошадьми больших дубовых бочек со свежим пивом, еще не смятые толпой, изгибаются, завихриваются очереди людей; на нечетных – народ по бульварам, переулкам и проходным дворам тоже пока мирно струится к Трубной площади. Это с разных сторон города стекаются плакальщики, чтобы проститься с Иосифом Сталиным. От площади они по Неглинной пойдут к Охотному Ряду, к украшенному другими колоннами Дому Союзов, где установлен гроб вождя.
Уже на Трубной, но особенно на Неглинной, точно по рассказу Вероники, дядя Валя рисует, как людей неимоверной силой вдавливает друг в друга, и теперь это, как и должно, единое народное тело течет к Дому Союзов. Однако горе продолжает пучить его и, ничего не умея с этим поделать, оно вспухает, вздымается буквально на глазах. Улица Неглинная, бывшая речка Неглинка, как будто должна знать что к чему, понимать, что вот-вот всё выйдет из берегов, превратится в неуправляемую, обезумевшую лавину, и тогда не избежать беды. Но она молчит и лишь для проформы углами и стенами своих домов, высокими железными заборами, тупиками, подворотнями и незапертыми подъездами срезает неровности, снимает с народа стружку, в каждом колечке которой, если кто и уцелел, то чудом.
