Книга Сибирская жуть - Андрей Буровский

А произошла эта история в году, когда было в Красноярске то ли семь, то ли восемь «правительств». Все – с мандатами, с наганами и с чрезвычайными правами проводить мобилизации, обыски, реквизиции и конфискации. Вопрос, конечно, кого мобилизовывать и у кого конфисковывать. Пытались «правительства» пограбить… то есть в смысле реквизировать пригородные деревни, но тут вот какая загвоздка вышла… Мужики, когда настоящее правительство исчезло, сразу стали своим умом жить и все «правительства» ни в грош не ставили. А если их пытались реквизировать, комиссарам потом бегать приходилось очень быстро.

Ну вот, «правительства» и приспособились: гра… реквизировать в городе, а потом менять на продовольствие. Реквизируют, скажем, хорошие часы с кукушкой – и на мешок пшеницы! Конфискуют красивое платье у исчадия буржуазии – и на мешок картошки! А если удалось бы конфисковать машинку «Зингер», так и на свиную тушу бы хватило. Ну, а если реквизировали золото или валюту, тут члены «правительств» прятали это все поглубже, не стеснялись.

А у Вилькицких кто жил во всем большом доме? Сам старик Вилькицкий с женой. Сын у них погиб на фронте, второй сын давно отделился, жил в Канске. Дочь замуж вышла и с мужем уехала в Иркутск. В доме же, понятное дело, оставалось еще, что реквизировать на нужды революционного народа.

Вот одно «правительство» и подошло метельным вечером к дому. Вот он, окошки светятся красноватым мягким светом от керосиновой лампы. Заходи, братва-«правительство», двое к одному окну, двое к другому. А глава «правительства», премьер, значит, с подводой остается на дороге.

Только тут недосмотрело «правительство» – то ли разведка не донесла вовремя, то ли свои силы переоценило… Потому что у Вилькицких как раз утром появились двое офицеров, однополчане погибшего сына. Ехали они куда-то на восток, по свои делам, зашли к родителям товарища. А Вилькицкий и оставил их ночевать – дом все равно большой, пустой… Имя одного из парней история сохранила – Александр Николаевич Шведкин. Другой вроде из казаков, и как будто фамилия – Невозможных. Но это все уже недостоверно.

Вот сидят они и пьют чай – Вилькицкие с гостями, за самоваром, на первом этаже. Тут удары, рамы вылетают, окна распахиваются, обрезы на подоконник:

– Стоять! Руки вверх! Реквизиция!

И тут же – ни Вилькицкие, ни банди… то есть в смысле революционеры – они и подумать ничего не успели – а тут как очереди – тах-тах-тах! И офицеры уже возле окон.

– Ага! – кричат. – Вон еще один побежал!

И кончилось в этот день одно из то ли семи, то ли восьми «правительств», прямо вместе с главой «правительства», с его мандатами и наганами.

Потом Шведкин дальше уехал и воевал у Семенова, с ним и уходил в Маньчжурию. Какова его судьба – увы, не знаю. Кто говорит, что пошел служить японцам и сгинул ни за понюх табаку в войне на Тихом океане. Кто говорит, что дожил до 1945, до похода Советской армии на Харбин, и убежал в Австралию, там и умер. Кто говорит, уехал в Америку еще в тридцатые годы. Что сталось с его семьей, с братьями и сестрами (и были ли они, братья и сестры) – тоже не знаю. А у Вилькицких только и остался его портрет, фотография Шведкина, сделанная здесь же, в Красноярске.

Наступает тишина. Ауэрбах задумчиво катает водку по стеклу рюмки. Порыв ветра такой, что покачнуло люстру над столом. Синие сумерки темнее, чем должно быть по времени суток. Липнет снег к окну. Буря мглою небо кроет. Жгучий глоток очень соответствует всему – метели, морозу, синим сумеркам, словам Ауэрбаха – всему, что есть в русской культуре про метель.

– Как же это они так быстро… – говорю я, и, по правде сказать, немного сомневаюсь в словах Константина Николаевича, при всем том, что он и ходячая энциклопедия и всегда очень точен в сообщениях.

– А это настоящие офицеры были, – веско произносит Ауэрбах. – Они несколько лет воевали, умели и драться, и людей за собой вести. Не умели бы – не выжили.

– А вы откуда это знаете?

– У Вилькицких прислуга была, Глаша. Она у меня потом в няньках ходила, матери и рассказала. А ты здесь ничего не видал? Как раз в такой буран, в метель…

– Не-а… А что может быть, дядя Костя?

– Д-да пон-нимаешь… (Константин Николаевич немного заикается, а если волнуется – то и заикания сильнее.) П-понимаешь что, видали тут… В сильную м-метель видали человека в шинели, х-ходит тут. Т-ты же внука Вилькицкого знаешь?

Я киваю, потому что и правда знаю его очень хорошо.

– В-вот он и видел…

И Константин Николаевич рассказывает, как однажды в декабре, под Рождество, шел домой внук Вилькицкого, проходил мимо этого же дома. Было градусов под 40, сильная метель, и в крутящихся вихрях метели «молодой» (под 60) Вилькицкий заметил вдруг фигуру человека в шинели и подивился – кто это идет в такую погоду, даже не подняв воротника?!

Идущий повернулся и прохаживался теперь против ветра, несущего снег, словно ему нипочем. Наплывало очень знакомое лицо… только непонятно, откуда знакомое. Внук ошеломленно поздоровался, даже протянул руку к шапке, но снимать уж не стал, боясь обморозиться. Призрак чуть усмехнулся, отдал честь и кивнул. Пройдя метров десять, Вилькицкий вспомнил, наконец, кто этот человек в шинели, повернулся догонять Шведкина. Но человек в шинели со старинными погонами совершенно бесследно исчез.

Скажу честно: не раз я выходил из дому в метель, надеясь встретить Шведкина. Не буду врать: к сожалению, его я так и не увидел.

Глава 21ВОЙ ПОЛУНОЧНОЙ МЕТЕЛИ 1985 г.

В такую ночь, чтоб сказку сделать былью,

Был на гоп-стоп братвою Зимний взят.

Д. ШАОВ

Трудно объяснить иногороднему, какую роль играла в жизни Красноярска школа № 10. Ее директор, Яков Моисеевич Ша, говаривал порой, что все великие люди города оканчивали именно ее. Это, конечно, преувеличение, и даже сильное, но что школа играла роль совершенно исключительную – это факт. Образование, которое давала эта школа, был по уровню выше на порядок, чем в большинстве школ, и раза в два выше, чем в других, центральных.

Но вот что печально: право делать дело покупалось обычной советской ценой. Официальным шефом школы был крайком КПСС, а по всей школе висели какие-то отвратительные плакаты с призывами служить в Советской армии, вступать в комсомол, любить советскую родину и так далее, и тому подобное.

А в двух шагах от школы стоял бронзовый бюстик Дзержинского.

С Яковом Моисеевичем я находился в самых замечательных отношениях и часто подменял его, когда Ша ездил в командировки, – вел за него уроки истории. Не помню, почему возникла такая необходимость, но как-то я долго ждал его из Москвы – весь метельный февральский вечер. Из школы все давно ушли, и во всем здании остались я и техничка, жившая тут же, при школе. Это была одновременно техничка и сторож.

Эта техничка, надо сказать, давно была своего рода ведомственной гордостью Якова Моисеевича – это была совершенно непьющая техничка, и за это одно ей прощалось абсолютно все. Например, эта техничка была не вполне вменяемой и иногда вела с посетителями всяческие странные разговоры – например, заводила длинную и совершенно невразумительную историю про какого-то мужика, который прислал ей из деревни свиной бок. Тетенька, впрочем, была не опасна, немного не все дома – и ничего больше.