Книга Мужская верность - Виктория Токарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы стояли на лестнице. Ты говорил:
– Когда тебя нет, нет ничего. Пусто и черно, как в космосе.
Я спросила:
– Может, я тебе рожу?
Ты помолчал и ответил:
– Не надо. Дай мне спокойно умереть.
Ты пьешь, это превращается в болезнь. Талант – это тоже болезнь своего рода. Патология одаренности. Кино съедает тебя всего целиком. Ты совершенно не умеешь жить. Ты умеешь только работать. У тебя хрупкая психика, нет уверенности в завтрашнем дне. Режиссер – человек зависимый: вдруг кончится талант? Вдруг придут власти, которые запретят? Вдруг придет болезнь, как к Параджанову, и съест мозг?
И только я – отдых от проблем. Со мной только счастье и прекрасная химия. Пусть так и останется. Пусть все будет, как было.
– Хорошо, – торопливо соглашаюсь я. – Ты потерпи…
Я думаю только о нем. Ты потерпи мое отсутствие, а потом я опять сяду в шляпке на пенек, как Джульетта Друэ.
* * *
Пришел Валька Шварц и принес мне мандариновую ветку с мандаринами.
– Поставь в банку, как цветы. Это не завянет, – сказал Валька.
Я никогда не видела раньше мандариновую ветку. Желтые шарики висели, как елочные украшения. Листья пахли цитрусом. Откуда в Вальке эта тонкость?
– Хочешь, я скажу тебе, что будет дальше? – спросил Валька.
– В стране? – уточнила я, потому что в стране продолжались бешеные перемены, и народ все еще жил перед телевизором.
– Нет, не в стране, – ответил Валька.
– В сценарии?
Я знала, что Валька сейчас на тридцатой странице, в том месте, где Виктор Гюго теряет сына. Сын тонет, Виктор узнает это из газет.
– Нет, не в сценарии, – сказал Валька. – В твоей жизни. Что будет дальше с тобой.
– Интересно… – Я напряглась, поскольку Валька любил говорить о тебе гадости.
– Ты сделаешь аборт. Больше никогда не родишь. Ты начнешь его упрекать. Вы станете ругаться, и он тебя бросит. И ты превратишься в подранка.
– В кого?
– В раненого зверька, но не убитого до конца. Из тебя будет торчать нож.
– А он?
– А он найдет себе другую и будет эксплуатировать ее терпение и молодость. Сейчас он эксплуатирует терпение жены, твое тело. И ждет, когда это кому-нибудь надоест.
– Что ты предлагаешь? – спросила я.
– Я предлагаю тебе сохранить ребенка. А там видно будет.
Я представила себе, как пополню команду в нашей семье: мама – молодая, красивая, без мужа, с двумя взрослыми дочерьми. Сестра – с дочерью и без мужа. Теперь я – кинозвезда с ребенком и без мужа. А там будет видно. Или не видно.
– Найдешь себе настоящего мужчину, – сказал Валька.
– Что такое настоящий мужчина, по-твоему?
– Деньги и мясо, – объяснил Валька. – Мужчина должен зарабатывать деньги, сам выбирать на базаре мясо и отвечать за свою женщину. А твой – не мужчина. Сын полка, всеобщая сиротка. Ни за что не отвечает и только разрешает себя любить.
– Он талант, – возразила я. – Это важнее мяса на базаре.
– Талант не освобождает человека от простой порядочности.
Я молчала. Мне жаль было убивать нашего ребенка. Я его уже любила.
По моим ногам дул ветер. Я замерзла.
Валька снял куртку и положил ее на лестничную площадку, на которой мы стояли.
– Встань, – сказал Валька. – Пол холодный.
Я не вставала. Мне не хотелось топтать его одежду.
– Выходи за меня, – предложил вдруг Валька. – Никто и не узнает, чей это ребенок.
– Я тебя все равно брошу.
– Потом все равно вернешься.
– Почему? – удивилась я.
– Потому что он будет всегда женат. А я буду всегда тебе нужен. Между нами будут действовать две силы: центробежная и центростремительная.
Я внимательно посмотрела на Вальку. Он хорошо и даже как-то весело встретил мой взгляд. Любое месиво жизни Валька украшал острым умом – остроумием. Может быть, именно поэтому Валька брал готовые литературные конструкции – Золушка, жизнь Гюго, – пропускал это через мясорубку своего видения, и получалось нечто третье. Жаль, что я любила не Вальку. Но я любила не Вальку.
– Ты сама бросишь его, когда у тебя раскроются глаза, – сказал Валька. – Он подбирает людей по «системе собак». До тех пор, пока они ему служат. А когда перестают служить, он набирает новую команду.
– Пусть, – сказала я.
– Ну и дура, – сказал Валька.
– Конечно, – согласилась я.
Мы засмеялись, чтобы не заплакать.
Ветку с мандаринами я поставила в банку, и когда мои соседки по палате, бедные, выскобленные прекрасные женщины, увидели желтые шарики на ветке, их лица стали мечтательными.
Среда – день абортов. В этот день через руки врачей проходит по двадцать женщин.
Самое мучительное – это когда раскрывают ход в твое нутро, в святая святых. Этот ход природа сомкнула намертво, и раскрывать приходится железом и усилием. Взламывать. Потом берут ложку на длинной ручке, она называется кюретка, и выскабливают хрупкую жизнь. На маленьком подносике образуется кровавая кучка. Ее не выбрасывают. Это биологически активная масса, из нее что-то приготавливают. Кажется, лекарство.
Я лежала в определенной позе и ждала, когда мне дадут наркоз. И в этом временном промежутке ожидания я успела подумать: вот так же, в этой позе, я принимала тебя и любила. А сейчас в этой же самой позе я убиваю результат нашей любви. Вместо теплой, желанной плоти в меня войдут железо и боль.
Когда я отдавалась тебе с разбросанными ногами – это было красиво. А сейчас, когда сие не освящено чувством, – это стыдно, унизительно и противоестественно.
Все то же самое, но со знаком минус.
Мне захотелось все это прекратить, встать, уйти и забыть, как страшный сон. Но в мою вену уже вошла игла, и я поплыла, и, уже плывя, пыталась что-то объяснить, и полетела в черноту. Наверное, именно так и умирают.
Я постоянно возвращаюсь в ту черную среду. Я опоздала на тридцать секунд. Мне надо было успеть сказать, что я передумала, потом встать с кресла и уйти. Потом я позвонила бы Вальке Шварцу, и он приехал бы за мной на машине и забрал к себе домой.
Ты бы позвонил вечером, мама бы сказала:
– А она у Валентина Константиновича.
– А что она там делает? – удивился бы ты.
– Не знаю. Кажется, вышла за него замуж.
Ты пришел бы к нам. И сказал бы мне одно слово:
– Змея.
– Змея жалит только тогда, когда защищается, – ответила бы я. – А в остальное время это тихое, грациозное создание.