Книга Умм, или Исида среди Неспасенных - Иэн Бэнкс

В субботу, второго числа, «Курьер» вкратце сообщил, что рядовой Блэк все еще находится в розыске, а подвергшийся нападению офицер, госпитализированный с сотрясением мозга, пошел на поправку.

На той же полосе мне бросилось в глаза знакомое имя: оказалось, это название грузового судна. Из заметки следовало, что пароход «Сальвадор», водоизмещением 11,5 тысяч тонн (порт приписки – Буэнос-Айрес), вышел из доков Гоувэна утром 28 сентября рейсом на Квебек-Нью-Йорк-Колон-Гуаякиль, но попал в сильнейший шторм у Внешних Гебридских островов и, получив механические повреждения корпуса, вынужден был взять обратный курс на Глазго. В трюмах находились железнодорожные вагоны и другие транспортные средства, предназначенные для отправки в Южную Америку. Несколько железнодорожных вагонов, закрепленных на открытой палубе, смыло за борт во время шторма.

Боже.

Я перечла заметку о пароходе «Сальвадор» и закрыла глаза.

Моего деда смыло за борт в железнодорожном вагоне?

* * *

Мы вернулись домой к Топеку. Стивен, еле ворочая языком, сообщил, что нас домогался некто «Умер-След» – ха-ха-ха! – и просил перезвонить ему домой.

Я тут же бросилась к телефону. Мистер Уомерследж сказал, что серийный номер на десятифунтовой банкноте значится среди номеров купюр, похищенных из какой-то воинской части в сентябре 1948 года; возможно, банкнота представляет несколько большую ценность, нежели ему показалось на первый взгляд, и он готов предложить за нее пятьдесят фунтов. Со словами «спасибо, надо подумать», я повесила трубку.

Последний, весьма шаткий камень из основания моей веры в деда скатился на землю, и мир, каким я его знала, начал оседать, словно не ко времени выросший сугроб. Топек принялся меня тормошить: эй, а как насчет, типа, выпить, теперь-то можно, пошли, что ли?

И я, само собой, сказала: пошли.

Глава 27

Я надеялась залить свои мучительные раздумья алкоголем, но не тут-то было.

Сделав пару телефонных звонков, я, как и обещала, присоединилась к Топеку и его друзьям, но, пока мы сидели в баре на Байерс-роуд и накачивались пивом (похоже, для них это было привычной разминкой перед походом на дискотеку в неизвестный мне «Куин Маргарет Юнион», именуемый «Маргошей»), я почувствовала, что не могу составить им достойную компанию: меня тяготили мысли о наследственной, откровенно серийной сущности моего Дара и о низком предательстве тех, кто был мне близок.

Не успела я смириться с вероломством родного брата, как обнаружила, что мой дед – вор и лжец, да к тому же отъявленный насильник; эта омерзительная грязь вылилась на меня именно тогда, когда мне сообщили (как ни в чем не бывало!), что я – всего лишь рядовое звено в длинной цепочке ясновидящих, целителей и медиумов!

Наш Орден покоился на зыбкой и опасной, как пески Ласкентайра, почве: все лгали всем! В нашей с виду мирной и безмятежной среде измышления и козни Аллана оказались не единственным ядовитым выбросом: теперь они выглядели как логичное и вполне предсказуемое следствие пороков и низостей, которые переплетались с корнями нашей веры и, по сути, составляли ее основу. Неужели у меня под ногами не осталось надежной опоры?

Чтобы себя утешить, я стала размышлять о том, что Община и Орден обладают неотъемлемыми достоинствами, вне зависимости от исторических корней. В принципе мои открытия – по крайней мере, те, что касались деда, – ни на что не влияли. Ценность нашей веры определяли умы и сердца верующих, а также наша преданность и надежность. Разве зло не может обернуться добром? Разве неправомерно усматривать неизбывную милость Бога в том, что Они создали золотой самородок нашей веры из грубой и токсичной руды дедовых преступлений вкупе с хитростями и уловками моей родной бабки и ее сестры?

Кто-то скажет, что дальнейшие интриги моих бабушек – как родной, так и двоюродной – всего лишь уравновешивали прегрешения деда, что зло подчас можно победить только злом и что все деяния Аасни и Жобелии (например, сокрытие найденных денег и документов), пусть даже по сути своей неблаговидные, основанные на эксплуатации Дара и манипулировании дедовым сознанием, принесли самые желанные плоды и способствовали просвещению и покою в большей степени, нежели иные благонамеренные поступки.

Однако наследие прошлого имеет власть над умами мужчин и женщин; символы всегда играют немаловажную роль. Ниспровержение Сальвадора как заурядного воришки и хулигана, обвинение в том, что он намеревался покинуть Аасни и Жобелию, получив назад краденые деньги, неизбежно повлияло бы на умонастроения наших братьев и сестер – и в отношении деда, и в отношении созданной им веры. Мы все почувствовали бы себя обманутыми; наши убеждения грозили пошатнуться.

На это можно возразить: чем порочнее был Сальвадор до обретения веры, тем возвышеннее – по контрасту – он стал впоследствии; Господь едва ли возликует, сделав добродетельного человека еще чуточку добродетельнее, а вот если свершится чудо и порок сменится добродетелью, это в полной мере ознаменует торжество Божьего промысла. Но способны ли такие доводы заслонить неизбежное ощущение предательства?

Скольких приверженцев мы потеряем, если – моими стараниями – правда выплывет наружу? Кто решится принять нашу веру, если история моего деда станет достоянием гласности? Не следует ли мне нарушить обет, вслед за родной и двоюродной бабками, чтобы скрыть неприглядную истину во имя общего блага? Какова в таком случае будет цена моему слову? Смогу ли я себя уважать, если совершу клятвопреступление, последствия которого непредсказуемы?

Допустим, мое самоуважение – это далеко не главный вопрос; куда важнее интересы Ордена и Общины, душевное спокойствие большинства ни в чем не повинных людей. Мне лично ничем не угрожало возможное клятвопреступление и сокрытие прегрешений Сальвадора: эта тайна никак не смогла бы разъесть меня изнутри.

Но допустимо ли вплетать новую ложь в запутанную паутину, зная, что правда сметет эти грязные клочья и расчистит нам путь, избавит от роковой угрозы разоблачения? Права ли я, когда считаю – и более того, имею ли право считать – нашу веру настолько хрупкой, что ее необходимо оберегать от любых ударов? Не лучше ли ради нашего будущего открыть истину и мужественно встретить последствия, закаляя себя от грядущих невзгод?

Наконец, могу ли я провозгласить: Дар принадлежит мне одной, он унаследован мною от двоюродной бабки, а дед не имеет к этому ни малейшего отношения? Сделав такое заявление, я своей волей сдвину вехи дорогой нашему сердцу веры, перемещу их с незыблемой скалы на зыбучие пески.

Видит Бог, мой Дар, даже с моей собственной точки зрения, далеко не бесспорен; меня переполняет праведный гнев, но ведь моя репутация тоже находится под вопросом, хотя другие пока об этом не догадываются. Способность к воздействию на расстоянии, с которой я боролась добрых десять лет, приобрела новое, изменчивое качество, похожее на изворотливость, приспособившись к атмосфере ядовитых наветов, и теперь надежды на то, что мой Дар сильнее, а не слабее, чем думают окружающие, почти развеялись.