Книга Больше чем просто дом - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Тем временем Бабетта и Лефлёр по-прежнему находятся в Ньюпорте и все сильнее и сильнее влюбляются друг в друга. Лефлёр узнает об этом и, не желая, чтобы Бабетта оказалась втянута в роман с этим человеком, покидает свою подпольную фабрику и в сопровождении сотрудника по имени Брабант отправляется на север. Джордж встречает его в Трое в фирме «Дулонг и Петит», они спешно садятся на поезд и уезжают в Такседо-парк, чтобы там присоединиться к остальным и по пути захватить шестое письмо, если герцогиня его еще не написала. По приезде в Нью-Йорк они поселяются в «Рице» и бросаются на поиски Брабанта.

Бабетта в своем будуаре разбирает полотенца, когда дверь внезапно распахивается и входит Женевьева.

Глава XXXI

У Ван Тайнов накрывали к чаю. На широкой лужайке раскидистые груши бросали тени на группы, слоняющиеся по трое или по четверо. Бабетта и Лефлёр уединились за столом в укромном уголке, солнечные зайчики прыгали по отполированному серебру чайного сервиза, и вот она поведала ему все. Когда она закончила рассказ, на миг воцарилась тишина, и он полез за сигаретами в маленькое перламутровое саше, висевшее у него на боку.

Он выбрал сигарету; чиркнул спичкой.

Она взяла ее у него.

Сигарета мгновенно вспыхнула.

— Ну? — улыбнулась она ему; ее глаза обрамляли длинные ресницы, которые вызвали восторженные похвалы Рембрандта прошлой осенью в Голландии.

— Ну… — уклончиво ответил он, сначала положил ногу на ногу, потом сменил ногу. Ту самую ногу, что часто заколачивала победные голы Гарварда на футбольном ристалище.

— Теперь-то ты видишь, что я не более чем игрушка, — вздохнула она, — а я хотела быть много большим для тебя. — Ее голос понизился до шепота.

— Но ты и была! — неистово воскликнул он. — Той памятной ночью, разве не так?

Она покраснела:

— Возможно.

— И еще раз, в лимузине Ченси Уиддкомбса, когда мы…

— Тише, — выдохнула она, — эти слуги не дадут побыть одним. О! Как я устала от той жизни, которую влачу. Иду завтракать — и что же я ем? Грейпфрут. Выезжаю — и куда же? Всегда в одно и то же самое место. Вижу ли я жизнь? Нет!

— Бедняжечка! — сочувственно отозвался он.

— Это чудовищно, — продолжала она, — ничего не есть, кроме пищи, носить лишь одежду, жить только здесь да в городе. — Грациозным жестом руки она указала в сторону города.

Повисло безмолвие. Апельсин скатился со стола в траву, потом снова вспрыгнул на стул и остался там лежать, оранжево-желтый в солнечном луче. Они наблюдали за ним, не говоря ни слова.

— Почему ты не можешь выйти за меня?.. — начал он.

— Нет, не надо снова об этом, — перебила она. — Думаешь, я смогу выжить на твои доходы? Чтобы мне жить у конюшни, где вонючие кони пахнут лошадьми. Нет, я эгоистка.

— Нет, ты не эгоистка, дорогая, — прервал ее он.

— Нет, эгоистка, — продолжала она. — Думаешь, я смогла бы повсюду сносить скрытые насмешки моих так называемых друзей? Да, они станут насмехаться, когда увидят меня в твоем убогом «саксоне». Нет, Гордон, утром я ездила в город по частям на двух автомобилях «пирс-эрроу». Я не могу иначе.

— Но, дорогая, — снова перебил он, — я…

— Нет, не извиняйся. Ты говоришь, что нам не нужна собственная ложа в опере. Мы можем сидеть и в партере. Но я могу спать только в ложе. А в партере мне придется все время бодрствовать, снося скрытые насмешки моих так называемых друзей. Да, они станут надо мной потешаться.

Минуту он размышлял, привычно звонко шлепая губами, как в те времена, когда они малышами играли вместе в Центральном парке, бывшем тогда его родовым имением.

Он взял ее руку в свою, в ту самую руку, выигравшую так много бейсбольных матчей за Йель, когда все его звали Красавчик Брабант и он был питчером. Он думал о тех жарких и томных днях минувшего лета, когда они читали друг другу вслух гиббоновскую «Историю Римской империи»[98]и трепетали от первых признаний в любви.

Миссис Ван Тайн, прихрамывая, вышла на лужайку, проковыляла по траве и споткнулась о чайный стол.

— А что это вы тут делаете, дорогуши? — спросила она ласково, но подозрительно. — Все вас ждут. — Она повернулась к Жюлю: — Все думают, что вы шутки ради спрятали мячи для поло, и страшно сердятся на вас.

Он устало усмехнулся. Какое ему дело до мячей для поло и прочих позолоченных погремушек мира, который он отринул навсегда!

— Они на кухне, — медленно выговорил он, — в ящике с мылом.

И он медленно побежал к тропинке своей знаменитой трусцой, которая сделала его капитаном команды бегунов в Принстоне.

Бабетта гневно обернулась к матери.

— Ты ранила его чувства! — закричала она. — Ты холодная и жестокая, корыстная и бессердечная, большая и толстая! — Она толкнула мать на чайный столик.

Солнце медленно скрылось из виду, и много позже после того, как другие одевались и раздевались к обеду, Бабетта сидела и смотрела, как апельсин катится вверх и вниз от лужайки к столу, и спрашивала, а что, если он, на свой собственный глупый лад, разгадал тайну мироздания?

Глава XXXII

Покидая дом в сопровождении почтительного дворецкого, который нес чемоданы, Бабетта обернулась и увидела силуэт графини Джинавры, нарисовавшийся в дверном проеме.

— Счастливого пути! — крикнула графиня.

Лефлёр, разводя пары на своем «саксоне», ожидал у ворот. Она поставила ногу на переднее сиденье. Закутанная в меха, одеяла, накидки, шинели, старую дерюгу и хлопчатобумажный ватин, она в последний раз бросила взгляд на дом. Ослепительный фасад времен Седрика I был испещрен бликами, обозначавшими раннеанглийские окна. В проеме елизаветинских дверей стояла колониальная фигура Бабеттиной матери.

Дворецкий почтительно подтолкнул машину, и они покатили одни по длинному шоссе. Деревья клонились, словно отрезая им путь, однако выпрямлялись, стоило только героям продраться. Лефлёр, прижав ступней цилиндр, ощущал дикое возбуждение, когда они подпрыгивали как сумасшедшие вверх-вниз, туда-сюда, направляясь в город.

— Джон, — начала она, — я знаю… — она помедлила, словно задохнувшись, — что ты думаешь…

Ее голос понизился до шепота, потом сделался еще тише. Ничего нельзя было расслышать, кроме скрежета ее зубов по челюстям.

— Уййгх, — сказала она, когда они проезжали Бриджпорт.

И не ранее Гринвича она услышала его ответ:

— Сссфль.

Город был простым пятнышком, когда они пронеслись мимо. Он увеличил скорость. Прижавшись сзади к его плечу, она чувствовала глубокое, совершенное удовлетворение, нахлынувшее на нее. Вот это была настоящая жизнь, и даже более чем жизнь. Хлынувший холодный воздух охладил и напряг ее чувства. Жесткое, как хлыст, всё вокруг, вся ее жизнь проступили на фоне этой поездки. Она недоумевала, почему все на свете не решается вот так, на острие жала свежей ночи под «трах-тах-тара-рах» мотора.