Книга Последнее лето - Елена Арсеньева

Марина находится под домашним арестом. Только из уважения кИгнатию Тихоновичу Аверьянову, почетному гражданину Энска, одному из столпов иотцов города, она не была сразу препровождена в тюрьму как организаторпокушения на начальника сыскной полиции – на счастье, закончившегося неудачей.Охраняет ее один из агентов Смольникова, которому тот доверяет так же, каксамому себе. Пока все случившееся содержится в строжайшей тайне даже отгородского начальства, в управлении полиции о нем знают считаные люди, и онидали слово пока молчать. Смольников счел нужным предупредить Аверьянова потому,что знает его влияние, но умоляет его подождать приводить в действие те силы,которые он может привести, чтобы освободить Марину. Шумом, оглаской сейчасможно только навредить. Он, Смольников, и сам не хочет портить жизнь двумдевушкам и приложит все силы, чтобы перевести дело в разряд бытовых. Он ужеобдумал кое-что – попытку Тамары застрелиться можно подать как неудачноесамоубийство из-за любви. Но, учитывая ее состояние, она еще долго будетнаходиться в психиатрической клинике – совершенно беспомощная, считающая себямаленькой девочкой и не подпускающая к себе никого, кроме матери. Что касаетсяМарины… Да, у Смольникова есть стенографическая запись исповеди Тамары, доносГрачевского, написанный после вечернего разговора на Откосе, но он может«придержать» их. А еще Марине можно инкриминировать несколько неосторожныхфраз, организацию митингов и выступлений, которые сходят с рук многим, и еслиАверьянов захочет, он легко избавит дочь от наказания, эти доводы даже на судедля хорошего адвоката – ничто. Однако Смольников не собирается доводить дело доогласки, до суда, он просит Аверьянова сделать все, чтобы убедить Маринуостановиться.

– Лучше всего, Игнатий Тихонович, увезти ее отсюда,хотя бы на время, – сказал он, с угрюмым выражением двигая по столу стаканв таком же серебряном подстаканнике, как тот, который своим звоном не давалнынче ночью спать Аверьянову.

Растерянный Игнатий Тихонович смотрел на Смольникова ичувствовал, что тот чего-то недоговаривает.

Нет, то, что не Маринина судьба задела за сердцеСмольникова, это понятно. Ему смертельно жаль несчастную жертву Марины – ТамаруСалтыкову… Понятно и это! И все же было еще что-то, о чем явно умалчивалначальник сыскного отделения.

– Что-то еще, Георгий Владимирович? – спросилАверьянов, с неудовольствием ощутив, как сбивается голос.

– Да, собственно… – Смольников пожал плечами,глянул исподлобья, – собственно, беспокоит меня еще одно дело. Тоже одочери уважаемого мною человека идет речь. Уважаемого и столь же богатого, каквы. Влюбилась в подонка, в негодяя, в… карточного шулера. Шулером тот оказалсянеудачливым, постоянно проигрывал, девица наша выпрашивала для него деньги уотца. А когда отец перестал давать, стала красть, но была схвачена за руку. Ирешила взять сразу все, что ей причиталось бы в качестве наследства, –стала подмешивать отцу в пищу толченое стекло… На счастье, горничная увидела,рассказала хозяину, все и вскрылось. Слава богу, вовремя остановили ее, а токаких бед могла бы натворить! В таком деле главное – вовремя остановить. Ведьчеловек, с которым она связалась, очень опасен, неведомо, скольких бед онивместе могли бы стать виновниками!

После этих слов Смольников взглянул на часы, отметил, чтотридцать минут истекли, и откланялся: мол, пора на службу спешить. И теперьАверьянов остался наедине со своим желанием немедленной и милосердной смерти.

Он вышел из чайной, направился к извозчикам, размышляя оТамаре, которую хорошо помнил, об ее отце, погибшем в Маньчжурии, о своейпокойной жене, о Марине. О Марине Аверьянов думал больше всего, только неперебирал в памяти, как следовало бы, те времена, когда она была хорошенькойпухленькой девочкой с наивными вытаращенными глазками, не ее угрюмое,отчужденное взросление вспоминал, не то воинствующее презрение, коим онаобливала его в последние годы, когда затеяла играть в нехорошие революционныеигры. А вспоминал Аверьянов, как в честь первого дня рождения дочери он целоеполе в Зименках засеял васильками, да не простыми, а махровыми, семена длякоторых были куплены в Германии. Он привез туда Антонину и Марину, и дочкаковыляла среди синего моря цветов, ошалев от изумления и восторга. С тех поркаждое лето цвели, не переводились там васильки. Марина сначала часто ездиласмотреть на них, потом перестала. Васильковое поле стало для нее символомбесполезной траты денег, «заработанных народными кровью и потом». А как-то разАверьянову сообщили, что поле в самом цвету оказалось вытоптанным. Почему-то онсразу решил, что с ведома Марины. Никаких доказательств не имелось, а все же онне сомневался, что это так. Он и сам не ожидал, что испытает такое горе присвоей догадке…

Сравнимо с тем горем было только теперешнее его состояние.Да еще рассказ Смольникова о дочери богатого человека, вступившей в постыднуюсвязь… Что ж, Аверьянов вовсе болван, что ли? Невозможно не понять намека. Смольниковпредупреждал его, что у Марины с кем-то шашни, причем с кем-то очень опасным.Опасным смертельно!

Ладно, его смерть и так не за горами. Но прежде всегоопасность – для Марины…

Да… Да! Вернулся, называется, в родной город!

Наконец Аверьянову надоело бродить по опустевшему вокзалу,он взял извозчика и велел ехать в верхнюю часть, на Студеную.

* * *

– Карты, ах, карты! Это, молодой человек, особыйволшебный мир. Ничто не даст нам такой глубины переживаний. Какая там классоваяборьба, о которой постоянно талдычат нынешние молодые! Какой интерес всправедливости? В расчет идет только удача. Вчерашний нищий сегодня может статьбогачом! Вот что такое карты!

Седоволосый и седобородый человек с правильными, резкимичертами до сих пор красивого лица, хотя и изрядно подпорченного одним закрытым,бельмастым глазом, давал краткий курс шулерских приемов молодому человеку впростой студенческой тужурке. Эта потертая тужурка пристала ему, как коровеседло: на нем, статном, широкоплечем, с узкой талией, мундир бы гвардейскийсмотрелся замечательно!

Молодой человек снял во втором этаже комнату с фонарем,по-научному говоря, с эркером, от столования отказался, плату вносил исправно,одевался франтовато, но по большей части сидел дома, читал книжки, свистел, бродяиз угла в угол, или набивал руку на шулерских приемах, которые с охотойпочерпывал от хозяина дома.

Конечно, любой человек, поглядев на жильца, сказал бы тому:«Да не спятил ли ты, хозяин? Небось рожа-то из сыскного, больно уж приглядная!А выправка, ты только погляди… Да его хоть сейчас в мундир, саблю в руки, нарезва коня верхом – и на парад во главе полка! Кого ты пригрел, кому ты тайнысвои открываешь? Он же выдаст тебя, с потрохами продаст, он же к тебе ищейкамиприставлен и сам ищейка первейшая!»