Книга Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я встречал мало писателей, настолько похожих на то, что они пишут, — то же неусыпное внимание, полное отсутствие эгоцентризма, та же улыбка и доброта. Я с раздражением, почти с презрением думаю о писателях, недооценивающих такую доброту, с презрением к их глупости (Es gibt viele Arten Dummheit und die Gescheitheit ist nicht die beste davon[395]), потому что они недооценивают эту редкую жемчужину, поскольку жемчуг уже не в моде. Глупы и комичны писатели, вставшие на ходули, чтобы всех удивить, кто очаровывая, кто возмущая, не желая помнить, что все это — НИЧТО: pulvis, cinis et nihil[396].
Nihil перед лицом смерти, которая ЕСТЬ и которую мои современники в упор не хотят замечать.
И еще я не могу здесь не вспомнить с сердечным поклоном «пани из киоска», главного товарища и жену Чеслава, стоящую сегодня у его свежей могилы.
Пусть Господь даст самому человечному из наших писателей Вечный Свет.
26. «Заплести косу»
Корнель Кшечунович, бывший командир 8-го уланского полка и историограф того же полка, прислал мне изданную за свой счет книгу о друге[397]. Этим другом был Леон Сапега, летчик, кавалерист (офицер 8-го полка), путешественник, солдат АК, погибший в 1944 году от ранения осколком гранаты.
Большое достоинство этой книги — в ее добросовестности в каждой детали, без намека на так популярные сегодня в Польше vie romancée[398] — это книга-свидетельство.
Она свидетельствует не только о событиях (самой художественной получилась глава VI — 1920 год, бои кавалерии, прикрывавшей отступление польских войск с Украины), но и о ментальности лучших представителей того слоя, к которому принадлежали покойный Леон Сапега и Корнель Кшечунович.
Автор начинает с генеалогии рода Сапега, перечисляет тех, кто пал в борьбе за Польшу со времен с Барской конфедерации и Наполеоновских войн, восстаний и вплоть до двадцатого года и последней войны.
Описывается молодость Леона, его служба в авиации и в австрийской, а затем в польской кавалерии (Сапега был ранен в 1920 году в боях 8-го уланского полка), его общественная работа, депутатский срок, путешествия в Африку, тюрьма гестапо, АК и смерть от ран во время наступления Красной армии. Сложно представить себе более солдатскую и одновременно более «сенкевичевскую» по стилю книгу.
Отмечая в предисловии влияние повстанческой традиции, которое он испытал с детства, в частности, благодаря Дмитро Бояньскому, кучеру, пришедшему в его семью из сапеговского Красичина («когда мы, панич, пойдем на восстание?») и сделавшему автора книги «пламенным солдатом и патриотом», Кречунович добавляет: «Тогда я читал „Огнем и мечом“, воображал великолепные батальные сцены, но не мог предположить, что мне будет суждено пережить этот роман наяву в 1920 году».
Войнушка! Войнушка![399]
Когда в конце книги он пишет о смерти Иоанны Бельской, урожденной Сапеги, племянницы Леона, и ее мужа, убитых в 1965 году в провинции Киву в Конго, на плантации, основанной Леоном, то добавляет: «Они погибли на посту на новых, сколь же далеких Диких Полях», — и это еще один среди многих взгляд на современность глазами Сенкевича.
* * *Множество противоречивых мыслей пробудила во мне эта книга, написанная сердцем, множество воспоминаний, заглушенных позднейшими событиями. Удастся ли мне здесь хоть отчасти их набросать?
Читая о том, что для Леона Сапеги, человека глубокой патриотической традиции и при этом австрийского офицера с большими связями, падение австро-венгерской монархии было «полной неожиданностью», в первую минуту я возмутился — неужели? Или Сапега жил в другом веке, в другой реальности, не зная, что происходит и надвигается? Но сам я, когда попал в 1917 году в Петербурге на uskoriennyj kurs praporszczykow в Пажеском корпусе, а всего через месяц революция за пару дней развалила царское правительство, а еще через несколько месяцев большевики пришли к власти, — разве предвидел эти события? Ранней весной 1920 года Леон Сапега возвращается из-за границы — автор пишет, что «политическая ситуация в Польше казалась ему прекрасной. Тогда как раз началось польское наступление на Украину, Киев был взят через несколько дней, казалось, что самые смелые мечты о Польше от моря до моря воплощаются». И только ситуация на фронте в июне 1920 года (советское контрнаступление) «вызывала некоторые сомнения» (разрядка моя). Я протер глаза: июнь 1920 года! Как наивно и беспечно смотрели мы на тогдашние события, кто, кроме Пилсудского и его окружения, понимал всю опасность ситуации. Невероятное впечатление производит одновременное прочтение этой книги, такой польской в своем патриотическом оптимизме, и «Войны и мира» Медзиньского[400], одного из приближенных Пилсудского в то время, человека, бывшего вдобавок его «информатором по делам России». Работа Медзиньского освещает 1920 год сверху, в контексте международной ситуации, намерений Ленина и Троцкого, оценок и ошибок государственных лиц, докладов о положении в Польше западных дипломатов и военных attachés, игру Англии, очень невыгодную Польше, высказывание Троцкого на VIII Съезде партии, еще в 1919 году, о скорой победе над буржуазной Польшей — в присутствии нисколько не протестовавшего Ленина.
Но разве могли мы выиграть эту войну, если бы не сонмы таких поляков, как Сапега, как Кшечунович, начитавшихся Сенкевича, оптимистов вопреки всему и вся, для которых эта война была продолжением «Огнем и мечом». В книжечке Кшечуновича нет ни слова о революции в России. Автор только упоминает о «дичи», дичи с Востока. Для поляков это не новость, чем же еще занимались Скшетуские, Вишневецкие, Володыевские, как не били дичь с Востока. Легионеры, молодежь, слепо верящая Пилсудскому, молодежь радикальная, революционная, была в армии меньшинством, а сам Пилсудский для многих блестяще подготовленных польских военных казался опасным леваком, чуть ли не тайным союзником Ленина.
А ведь эта дичь с Востока управлялась и направлялась на Польшу самыми выдающимися людьми того времени, которые не только сражались за революцию, но и создавали новую концепцию революционной борьбы, новую технику завоевания мира, где Польша была лишь второстепенной преградой,
