Книга Смута. Том 2 - Ник Перумов

буржуй», а очень усталый немолодой инженер.

– Вот вы-то, Михаил Егорович, нам и нужны. Завод оживлять надо, на дизели наши заказов было немало, а сейчас ещё больше будет.

– А как насчёт…

– Жалованья? Видел я, что вы на станке способны сделать; так быть вам мастером, а у мастера оклад…

– Я не про оклад, – вдруг перебил управляющего Жадов. – Государь закон издал – про рабочий контроль, про союзы трудовые. Как с этим?

Управляющий медленно покивал.

– Да, Михаил Егорович, понимаю вас. Сам был, что называется, «сочувствующим». Я ж не фабрикант, не заводчик, я инженер. Меня после переворота рабочие и выбрали. Другое дело, что Чека… –   тут щека его дёрнулась.

– Кто? – вдруг охрипшим голосом спросил Жадов. Спросил так, точно имел на это право, и собеседник его ничуть не удивился.

– У вас тоже, да?.. Сын. Старший. Арестовали, выслали куда-то, куда – никто не знает. Бумаги… слышал я, разбирают их сейчас, может, найдут чего. Молюсь, что сын сам вернётся.

Жадову не хватило духу признаться, что у него-то как раз никто из семьи не сгинул – за неимением оной; он просто кивнул.

– Так что насчёт рабочего контроля я всё понимаю. Должен быть. Только должен быть такой, чтобы заводу и всем на пользу. И да, чтобы хозяева прибыли не прожигали бездумно, а рабочему, технику, инженеру платили достаточно. Тут я, милостивый государь, ваш союзник. А насчёт жалованья давайте-таки поговорим…

…Государь въезжал в свою столицу в канун Преображения Господня, вечером 18 августа. Весь Невский был заполнен народом; цепи александровцев, марковцев, корниловцев, дроздовцев и прочих, из иных добровольческих полков, стояли густой цепью вдоль тротуаров. Казалось бы, только что прекратились бои, в столицу возвращались прощённые красные бойцы, само собой, по рукам ходило не просто «много», а очень много оружия; и всё же император настоял на своём.

– Господу угодно было провести Россию через страшные испытания, – сказал Александр приближённым, что как могли отговаривали его от этого предприятия. – И если Господу угодно, чтобы я и дальше оставался тем, кто я есть, – со мной ничего не случится. Если же нет… тогда мне и жить незачем. Пусть бразды правления примет другой, на ком нет стольких грехов, кои, видать, и привели к этой катастрофе.

И сейчас император в открытой коляске медленно ехал по Невскому, словно нарочно испытывая судьбу, словно сам ища смерти от руки какого-нибудь «мстителя». Стоял во весь рост, в белом кителе, при полном параде, спокойно окидывая толпу взглядом.

Нет, не вернулся ещё Невский к своему прежнему виду. Не бегали шустрые трамваи, заколочено было большинство витрин, но уже вешали новые вывески, уже заделывали следы пуль и мин (особенно возле Аничкова моста, где ещё по осени держали оборону александровские кадеты, – за всё время у новой власти так и не дошли до этого руки).

Император смотрел на толпы приветствовавших, и взгляд его оставался тяжёл. Он подписал множество указов, издал не один манифест; прежней Россия уже не будет никогда, но сама она – будет. Такая, как она есть, несовершенная (как и все остальные страны), но естественная, не изнасилованная кровавыми догматиками, готовыми ради торжества теории, которая «всесильна, потому что верна», отправить в расстрельные рвы тысячи, и тысячи, и тысячи – просто потому, что принадлежали к «эксплуататорским классам».

Император испытывал судьбу. Он не боялся, он был готов ко всему. Он ждал рокового выстрела; к миру с самим собой он пришёл и, если смерть его нужна России, – что ж, пусть так будет.

Император думал о немцах, что заняли прибалтийские губернии и половину Украины. О поляках, под которыми половина Белоруссии. Об австрийцах, прибравших к рукам Бессарабию, о ничтожных румынах, разжившихся Одессой. Наконец, думал он и о финнах, чьи поспешно собранные войска стоят на реке Сестра у Белоострова, а дальше от новоявленной границы срочно строятся укрепления.

Государь понимал, что новая война на пороге, и куда более страшная, чем только что закончившаяся Смута. Но как сможет сражаться тяжело раненная страна? Пойдёт ли народ, поднимется ли, или рязанский, тульский, псковский, вятский мужик скажет: да на хрена мне сдалась Чухония эта, пусть те, у кого там дачки, её и отбивают!..

…Однако выстрелы не грянули. Императорский кортеж благополучно добрался до Зимнего дворца; на флагштоке взвился золотой штандарт с гордо расправившим крылья двуглавым орлом. Грянул гимн, оркестр у ворот играл «Боже, царя храни».

Толпа, что стеклась на Дворцовую, разразилась восторженным «ура!».

…А вокруг Александрийского столпа уже возводили леса – снимать голову Карла Маркса…

Заключение

Петербург, зима 1915

Фёдор Солонов плакал. Плакал, не стыдясь слёз, а вместе с ним плакали мама, сёстры и нянюшка.

– Нашлись! Нашлись! – только и удавалось ему выговорить между всхлипываниями.

Да, нашлись. Много воды утекло с тех времён, как старшая сестра Вера увлеклась социалистическими идеями и даже была близка к большевистской верхушке. Она с отличием окончила гимназию m-me Тальминовой, получив большой похвальный лист, и, не колеблясь, поступила в Санкт-Петербургский женский медицинский институт, окончила его весной 1914-го, после чего собиралась держать экзамен на степень доктора медицины – но тут-то всё и началось.

Средняя сестра Надя, веселая и непосредственная, считала, что сидеть и после гимназии за партой – это донельзя скучно, и занята была больше поиском подходящей партии; тут, правда, особого успеха не снискала и продолжала жить дома, вращаясь в обществе молодых сослуживцев Солонова-старшего. А потом грянуло – и Федя с семьёй расстались почти на год.

Вера не колебалась и почти сразу после переворота бежала на юг. Гатчино на тот момент было уже разорено и покинуто; после многих приключений старшая Федина сестра добралась до Ростова, где и проработала в госпиталях всю войну. Оперировала. Ассистировала. Выхаживала. Сама учила молоденьких сестричек милосердия, из добровольцев. Искала семью, но в хаосе войны и в том потоке раненых, что поступали на излечение, найти никого не смогла…

А мама, нянюшка и Надя сумели отсидеться в деревне, у нянюшкиной родни; деревня была богатая, большевистские меры там, мягко говоря, не шибко одобряли, и потому переждать лихие времена удалось более-менее спокойно.

Даже кота Черномора удалось сохранить.

Анна Степановна, правда, отправилась в Петербург искать мужа, едва не угодила сама в Чека, ничего не узнала и едва, как говорится, унесла ноги.

Никаких следов Солонова-старшего. Офицеры гвардии, насильно мобилизованные большевиками и сдавшиеся, несмотря ни на что, в Москве, только и смогли рассказать, что генерала Солонова забрали «на допросы» одним из первых, и больше его уже никто не видел.

Они