Книга Сказка о серебряных щипчиках - Акрам Айлисли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через месяц или через два, а может, и через три месяца могилка исчезла, сровнялась с землей, но того вечера, того закатного часа и ребенка, зарытого вместе с маленьким кусочком солнца, Салтанат не забывала никогда.
Схоронив маленького, Салтанат куда-то пропала, на улице никому не показывалась и возле источника ее не было видно. Но прошло не так много времени, и в деревне, на тех же улицах, у того же источника появилась новая, другая Салтанат; она громко говорила, смеялась, у каждого спрашивала о самочувствии, и эта громкая, смешливая, разговорчивая молоденькая Салтанат охотно, и к месту и не к месту, рассказывала всем, что вернулась к отцу. Не такое уж великое счастье вернуться к отцу из мужнего дома, и деревня единодушно решила, что не этому радуется Салтанат, а тому, что от Кадыра избавилась. «Небось как гора с плеч!» И в деревне, где дня не могли прожить, чтоб не оговорить, не охаять кого-нибудь, никто не осуждал Салтанат за то, что радуется, проводив мужа…
3
Не понять было, давно ли наступила ночь. То ли луна не всходила, то ли уже зашла. Деревня спала под яркими звездами и сама была вся, как сон, как видение: домов нет, только тени, и деревьев нет, только тени, и вместо заборов тени. На небе поблескивают звезды, на земле квакают лягушки, и кажется, что в этой непроглядной ночной темноте, звенящей лягушачьими голосами, лягушек ровно столько же, сколько звезд на темном небе.
Где-то лает собака, вернее, не лает — воет; ее беспрерывный, тоскливый, за душу хватающий вой наполняет жутью темноту.
Кадыр зажег лампу, поставил на пол, расстелил на полу пальто, в головах чемодан, лег и голову укрыл пиджаком.
Где-то на краю деревни вдруг громко и злобно забрехали собаки. Потом залаяли другие, ближе. Скоро залаяли где-то совсем рядом. Кадыр сел, напряженно вглядываясь в темноту; лай прекратился, но он, не отрываясь, смотрел в темноту, туда, где была калитка; смотрел и смотрел, пока она не скрипнула; открылась тихонько и снова закрылась; кто-то вошел, но к дому не приближался, замер там, у забора.
Калитки Кадыр не видел, она была скрыта деревьями, но он не шелохнулся, не произнес ни звука, сидел и ждал. Выла собака, лягушки квакали… Шагов Кадыр не слышал, сразу увидел ее. Салтанат застыла под деревом; в одной руке кувшин, в другой туфли.
— Иди, Салтанат, не бойся! Не смотри, что я здесь, иди! — Кадыр умолял, и голос у него был измученный, жалобный, но Салтанат не двигалась. — Иди, Салтанат, ложись! Я не войду, я здесь переночую, на айване. Ложись, Салтанат, брось свои фокусы!.. Считай, нет меня!
Она сделала несколько шагов и снова остановилась.
— Я думала, ты спишь… — сказала она.
Потом поднялась на айван и встала поодаль, опершись о перила.
— На Куру ходила, топиться думала… Зачем ты приехал, Кадыр?! Зачем?! Шесть лет я человеком была. А явился, и опять мне деваться некуда, голову негде преклонить!.. — Она говорила и плакала, и сквозь слезы продолжала говорить. — Ты же обещал… клялся, говорил, что подлец будешь, коли вернешься!.. Куда ж мне теперь по-даться-то, Кадыр?!
Он все так же неподвижно сидел на своем пальто, а Салтанат стояла, опершись о перила, стояла совсем как там, возле бука, и так же тихо, как тогдашняя Салтанат, говорила такие же страшные слова:
— Я ведь с тех пор все у Куры была. По лесу до полуночи слонялась, словно бродяга бесприютный… Не нашлось на меня ни волка, ни кабана бешеного… В Куру броситься хотела… Может, и утопилась бы, да отца жалко стало. Хворает он… Денек походит, три дня лежит. Помрет, думаю, глаза закрыть некому… Не отец, не вернулась бы я с Куры. Не вернулась бы!
«Не смотрит на меня, видеть не хочет. А взгляни она хоть разок в глаза, может, проняло бы ее, может, поверила бы, что не тот я…» Но Салтанат не смотрела на него; смотрела в темноту, в ночь смотрела…
Квакали лягушки, выла собака, с чистого неба глядели звезды. Наконец Салтанат взглянула на него, и одного ее взгляда Кадыру достаточно было, чтоб заговорить.
— Я знал, что ты в лес ходила, — сказал он. — Только я думал, может, к своим зашла.
— Я была. Три раза к калитке подходила… И сейчас оттуда. Как я к нему заявлюсь, к больному? Знает ведь небось, что ты вернулся, все равно обратно бы отослал. Да и не велит он мне там ночевать. Вдруг, говорит, ночью помру, напугаешься, сердце зайдется… Хоть бы ты старика пожалел, Кадыр, сколько он тебе добра сделал! Больной он, не встать ему больше! Уехал бы ты, а? Пусть хоть помрет спокойно…
Салтанат прошла в комнату, зажгла лампу, заперла изнутри дверь; потом свет погас, потом снова зажегся. Дверь отворилась — Салтанат вышла, разостлала брезент на полу в коридоре. Положила на брезент постель, заперла дверь, подошла к окошку.
— Иди ложись! Я там постелила. Замерзнешь на айване. И лампу возьми.
Кадыр взял лампу, прошел в коридор. Салтанат погасила свет. Он постоял, глядя на разложенную постель.
— Салтанат! — позвал он. — Я тебя об одном хочу спросить.
— Ложись, Кадыр, не спрашивай меня ни о чем!
— Нет, ты скажи: что я тебе сделал? В ту ночь, как в армию уходить? А? Скажи, Салтанат! И ложись, я больше не буду приставать.
Салтанат одетая лежала на кровати, глядела в темный потолок, молча думала. Потом повернулась на бок.
— Что сделал, то сделал, — сказала она. — Не к чему об этом вспоминать. Одно знай: не уедешь — живой меня не увидишь! Не быть мне больше твоей женой!
Кадыр подошел к двери.
— Я ж тогда напился очень, — приникая губами к стеклу, негромко сказал он. — Ничего не помню, веришь? Как ты ушла в лес, только об этом и думаю, хоть лопни! А я должен знать, что я тебе в ту ночь плохого сделал.
Скрипнули доски — Салтанат села на кровати.
— «В ту ночь, в ту ночь»! А про другие ночи чего не спрашиваешь? А?! За десять, за пятнадцать дней до той? Я лежала, неможилось мне, на восьмом месяце была. Что ты мне тогда сказал, да еще при Касуме! Помнишь? «Девчонка родится, убью! Своими руками придушу. В уборную брошу!» Твои слова. В утробе ребенка моего запугал! Как схватки у меня начались, я вроде сразу без
