Книга Московские Сторожевые - Лариса Романовская

А вот про колдовское Анюте никто не мог рассказать… Мама Ира, правда, предлагала свою помощь, но Марфа в первый раз за эту жизнь пошла наперекор и запретила. Даже поругалась с мамой Ирой, бросила телефонную трубку. Разумеется, потом перезванивала и извинялась, но от своего не отступила. А зря… мама Ира плохого не посоветует. Другое дело, что она сама, кажется, не сильно понимала, как правильно объяснить ребенку про непостижимое, да еще в таком возрасте. Своим девочкам мама Ира ничего лет до пятнадцати не говорила, но они у нее были погодками, всегда между собой шушукались и за мам-Ириной спиной все знали. Сперва Маня краем уха какую-нибудь глупость цепляла, затем Лена пыталась ей несусветное объяснение найти. Так и секретничали втайне от матери, самообразовывались как могли. Повезло маме Ире.

Вот если бы у нас свои детские сады или школы были — ну вот как у разных диаспор или общин в столице — тогда да, было бы легче, не пришлось бы объяснять такое, учительница им бы все рассказала. Ну или сверстники между собой… А не выходит: в этом возрасте ведьмовские дети от мирских не отличаются, заводить такое учреждение абсолютно нерентабельно, особенно если учесть численность несовершеннолетних потомков колдовского рода. Ну это уже из диссертации кусок, сколько лет назад защищала, а вот вцепилась фраза в память: как только речь заходила о педагогике, у Марфы в голове словно мыльные пузыри лопались — пустыми нарядными фразами автореферата. Так вот, известно же, что у нас профильное образование начинается со среднего специального, аналога того, что раньше у мирских называли ПТУ, но ведь туда поступают уже совершеннолетние, в двадцать один год, но лучше все-таки постарше…

Так что просвещать Аню пришлось самостоятельно. Марфа при этом краснела, комкала слова и платок в руках, перебирала то пальцы, то четки, утирала пот и чрезвычайно мучилась, будто двоечница, мямлившая скучный невыученный урок. А Анечка, наоборот, совсем не волновалась и не удивлялась.

Теперь свечка горела ясным, каким-то промытым огнем, тени по стенам стелились ровно, воск оседал медовыми каплями. Анечка посмотрела на пламя, сдвинула брови вопросительным заборчиком:

— Ма-ам? А это для чего?

— Да так… для души.

— Ее чистить надо, да?

— Кого? — Марфа рассеянно улыбалась, разглядывала нежные, какие-то зефирно-розовые капли.

Шестьдесят лет назад таких свечей — стройных, ароматизированных, блескучих и гладких на ощупь — не существовало. Были серые шершавые цилиндрики с кривыми фитилями, оплывавшие в жестянки чуть ли не из-под немецкой пайковой тушенки… Может, и в них — этого Марфа не помнила. Зато ей очень четко вспоминались три тени на щелястой законопаченной стене. И как огонь двоился на глазах — один настоящий, а другой — тот, что отражается в стекле. А за стеклом поочередно то метались бестолковые мартовские хлопья, то трещал случайный колючий град, то моросило невидимыми каплями.

Фаддей старался не задерживаться, торопился с обходами, но все равно к его приходу свеча успевала догореть до половины, а то и до одной трети. Марфа не ругалась, ждала напряженно и ласково — одной рукой подпирая щеку, другой поглаживая налитой живот, в котором жил и не ведал ничего плохого Марик-комарик.

А толку-то ругаться на Фаддея, если он обходил оба участка, на правом и на левом берегу Западной Двины. Начинал путь от колокольни краеведческого музея и там же заканчивал, стараясь не пропустить по дороге ничего важного. Ни на кого другого переложить свою работу Фаддей не мог: по тогдашним нормативам толком не восстановленному после войны белорусскому городку полагалось ровно двое Смотровых, один Спутник и один Отладчик. Спутник был местным, хоть и из поляков, появившимся в этих краях еще при Александре Освободителе, Отладчицей оказалась желчная и довольно пожилая по тем временам Ирка-Бархат, будущая мама Ира, а Смотровых в город прислали по распределению из Шварца… Их с Фаддеем и прислали, разделив территорию городка неспешной рекой и выдав вчерашним студентам бодрые напутствия вместо ордеров на жилплощадь или хоть коек в местном общежитии. Комнату у первой хозяйки они сняли вместе исключительно из соображений экономии, зато уже у второй — как законные молодые супруги, ожидающие скорого потомства.

Марфа так и помнила ту весну: одно сплошное ожидание. Сама не могла понять, чего она больше всего ждала. Наверное, всего и сразу: ясного неба, нормального самочувствия, отреформированных денег по пятым числам — в обтерханной книге Зощенко про Миньку и Лелю, Фаддеевых ночных возвращений с работы и уютных теплых шевелений в слишком упругом, арбузно-гладком животе. Последние как раз хорошо совпадали: Фаддей шуровал ключом в немудреном замке фанерной двери, а Марик отчетливо пинался где-то под сердцем, словно целовал душу еще не сформировавшимися губами. Происходило это все, как правило, за полночь — раньше Фаддей не мог управиться с двумя хозяйствами — со своим и с ее, Марфиным. Точнее, по тем временам — Маргаритиным. Тогдашнее имя было вызывающе-нежным, немного старомодным и воздушным — как перелицованное, но вполне добротное платье из трофейного отреза цвета беж.

Платье Марфа помнила, пожалуй, лучше всего: как подрезала его в подоле и расставляла по бокам, а уже потом, после рождения Марика, ушивала обратно. Ничего другого вспоминать не хотелось. Особенно как спустя еще несколько месяцев сухая, почерневшая не меньше нее самой Ирка (схоронившая в войну старшую — но ведь взрослую, пожившую! — дочь) запретила Марфе-Маргарите обивать тканью этого платья детский гроб…

— Кого чистить, Анют?

— Душу, — почти нетерпеливо повторила Анечка. — Покажешь, как это? Ну, ма-ам?

Свечка затрепетала испуганно, словно почуяла что-то неладное. Говорят, трехтеневые свечи действительно не умеют гореть при Черной работе, сами тухнут и не разгораются. Марфа не пробовала, а вот мама Ира… Пришлось вежливо погладить теплый воск негнущимся указательным пальцем — примерно как почесать за ухом хозяйскую кошку в очень важных гостях.

— Нет.

— Ну я же уже все знаю… Ну мне же интересно!

Горячий воск лип к коже, обжигал, совпадал по цвету с напрягшимися пальцами… Аня истолковала материнское молчание на свой лад. Прекратила канючить, обогнула угол стола, затеребила край голубой клеенки.

— Ну хорошо… А когда я вырасту — то научишь?

— Не научу. — Марфа хлопнула в ладоши над пахучим свечным сталагмитом, сбила огонь.

— А по-че…

— Аня, я не научу не потому, что я вредная, а потому, что души не чистят. Все ясно?

— Все, — разочарованно выдохнула Анютка. Снова свела брови обиженным заборчиком — так стремительно, что рука потянулась прижать дочку поближе. Только вот Анечка такую сентиментальность не позволяла — ни себе, ни матери.

— Тогда тапочки надень, — строго отозвалась Марфа. Получилось жестковато, но убедительно, не хуже, чем у мамы Иры.

2

Все-таки Анечка… она такая. Вроде своя, родная, деточка, умничка и кровиночка, а вот… даже нужного слова не подберешь… Отстраненная, что ли? Непонятная. Характером явно не в Марфу и не в никогда не виденного папу. А ведь он действительно был неплохим: честным, пресным, правильным и полезным, как диетический творог. И выбирали они его и впрямь как на рынке в молочном ряду.