Книга Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - Михаил Герман

Когда сейчас, спустя более четверти века, в прессе или по телевидению воспроизводится последовательность этих событий с непременным и сладострастным развенчанием всего, что казалось тогда романтичным и героическим, я не испытываю ничего, кроме мелкого раздражения. Какая разница, мнимая или реальная опасность грозила тем, кто сохранил тогда мужество и достоинство! Для них-то она была реальной. Если человек держится мужественно в минуту опасности, его мужество не становится меньше; если на деле опасность оказалась потом мнимой, в ту минуту он ведь не знал об этом. Люди, которым не откажешь в эрудиции, логике, отваге мысли, словно бы не в силах понять, что исторический миф и сама наша память, наше эмоциональное знание — это тоже реальность, а пережитое не меняется от очередных разоблачений.

Нет, вовсе не пустяк, что мой город называется Петербург, что нет больше «Ленинграда» (хотя само это слово, отчужденное от имени «вождя», связано со всей моей жизнью). И сердце мое счастливо забилось (да, да, именно так!), когда я увидел над Мариинским дворцом колыхание триколора вместо убого агрессивного «красного флага» с серпом и молотом. Хотя тут же не вовремя услужливая эрудиция послала в мое сознание запомнившееся суждение Даля: «Все народы Европы знают цвета, масти, краски свои — мы же их не знаем и путаем, подымая разноцветные флаги невпопад» (статья «Флагъ» из Толкового словаря). Здесь же все было совершенно «впопад», и не я один был счастлив. Потом, конечно, приходилось по разным поводам не раз вспоминать эту фразу.

Ну а затем неизбежно начался переход к унылому фарсу. И все нелепости, все неприличие жалкого возвращения к повседневному унынию, мелочному разоблачению, взаимному оплевыванию — именно это царит в памяти не только любителей отыскивать в прошлом одну лишь пошлость и пакости, но и в аналитических штудиях политологов и историков.

Правда, отечественное умение все оборачивать фарсом способно обезоружить и тех, кто менее всего склонен смаковать нелепости.

Нам искони присуща склонность не столько к отказу от идолопоклонства, не столько к плодотворному сомнению и размышлению, сколько к замене одного идола на прямо противоположного. «Отвага пользоваться собственным умом» (Кант) не слишком в чести и охотно подменяется вульгарно понимаемой «соборностью», попросту говоря, банальным суждением, понятным и угодным большинству.

В начале девяностых в один из первых майских дней в БКЗ «Октябрьский» устроили «презентацию» новой, точнее, очередной телекомпании «Петербург» (их названия, начальники, логотипы, концепции и владельцы менялись с неуловимой и смутной стремительностью).

В зрительном зале — старенькие люди с орденскими колодками, очевидно ветераны телевидения. На сцене, вслед за главным персонажем, открывшим торжество, вместо привычного секретаря обкома КПСС появился священник.

«Братья и сéстры, — сказал он задушевно, — идет Пасхальная неделя. Христос воскресе!»

Коммунистически-ветеранский зал нестройно, но покорно откликнулся робким «Воистину!».

Далее последовало незабываемое.

Батюшка возгласил: «Благословенны буде средства массовой информации!»

И, подумав, добавил: «Электронныя!»

На этом памятном заседании оказался я далеко не случайно.

В ту пору я был членом художественного совета Петербургского телевидения. Недолгая и крайне полезная школа жизни: подобного лицемерия не встречал я еще никогда и нигде. Режиссеры — почтенные и небездарные люди — лучезарно мне улыбались, приглашали в гости, уверяли, что «именно ваше, совершенно неофициальное мнение мне так важно, у вас же такой вкус!». К сожалению, я слишком хорошо знал, что говорили они за моей спиной. В этом смысле один известный редактор и телеведущий, занимавшийся прежде сельским хозяйством, а тогда ставший специалистом по культуре, был куда честнее. На заседании художественного совета он заявил, имея в виду меня и демонстративно ко мне оборотившись: «Нам не нужны эксперты, которые вызывают раздражение еще до того, как начинают говорить!» «Умри, Денис…»

Нью-Йорк. 1991

Начало девяностых — это еще и разгар моей публицистической деятельности, о которой я вспоминаю нынче с некоторым даже умилением. Я выступал по радио и много писал в газеты, в «Невском времени» вел даже рубрику (сейчас бы сказали: «был колумнистом»), которая называлась «Оглянись без гнева». Оттуда-то и выражение «Темная весна» — так называлась первая статья цикла.

Нью-Йорк. С В. Г. Перцем. 1991

В том, что я тогда говорил и писал, помимо пафоса и прекраснодушных призывов, были, как мне кажется, разумные, трезвые суждения. Главное же, чем я и сейчас имею слабость немножко гордиться, — в них не было нытья, мелочных обвинений во все возможные адреса и сохранялся не то чтобы оптимизм, но понимание того, что нельзя его терять в пору, когда появилась свобода и пришла та самая «темная весна».

Когда меня впервые пригласили выступить по радио, редактор робко попросила: «Нельзя ли, чтобы не было полного мрака?». И удивилась, когда мрака не оказалось вовсе.

Я часто вспоминал тогда Достоевского — слова осмеянного и любимого им Степана Трофимовича Верховенского:

«Неужто не понимают, что для приобретения мнения первее всего надобен труд, собственный труд, собственный почин в деле, собственная практика! Даром никогда ничего не достанется. Будем трудиться, будем и свое мнение иметь. А так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то есть всё та же Европа, всё те же немцы — двухсотлетние учителя наши. К тому же Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда».

Святые слова. Но куда злободневнее звучали тогда следующие за этими суждения:

АнтуанВатто. Мецетен. Ок. 1718–1720

Очередь в булочную. 1992

«Вот уже двадцать лет, как я бью в набат и зову к труду! Я отдал жизнь на этот призыв и, безумец, веровал! Теперь уже не верую, но звоню и буду звонить до конца, до могилы…»