Книга Время великих реформ - Александр II

Неужели тридцатилетний опыт не обнаружил, что все это не приносит ожидаемой пользы и что вопрос о конституционных или точнее представительных или совещательно-представительных учреждениях у нас не есть пока вопрос между самодержавием и сословиями, а между сословиями и министерствами?

Государь полагает, что литература развращает молодежь и увлекает публику; он жалуется на то, что цензура не исполняет своих обязанностей, но, по-видимому, не замечает, что литература есть в то же время и отражение духа большинства публики. Он еще не убедился, что нет ведомства, канцелярии, штаба, казармы, дома, даже дворца, в котором не мыслили бы и не говорили в политическом отношении так, как говорит именно та литература, на которую он негодует.

Если направление большинства вредно, если оно стремится далее, чем для блага России ему надлежало бы стремиться, то причиною тому именно инерция правительства, которое хочет не вести и направлять, а только тормозить и удерживать. Консервативные начала нашли бы себе защитников, но для этого нужно, чтобы им дана была возможность стать на стороне правительства, указывать на его деяния и цели и определять те грани, которых оно переступать не намерено.

Теперь они могут только молчать, чтобы не увеличивать собою число тех, которые порицают правительство. Защищать его невозможно. Даже за деньги оно не может приискать себе защитников.

Граф Строганов намекнул на это и даже сказал, что покойный государь «хотел все сам делать, а всего самому делать уже нельзя»; но граф Строганов не сделал дальнейшего шага, не извлек выводов из своих собственных посылок и не объяснил, что именно следует предоставить делать другим, если этого нельзя сделать «самому».

Чевкин сказал, что самодержавие должно оставаться неприкосновенным, но что нужно, чтобы и закон оставался ненарушаемым, и что у нас вредят самодержавным началам те отступления от закона, которые мы себе постоянно дозволяем. Государь не без досады спросил: «Кто же это мы? Это, значит, я».

Чевкин замялся, отвечал, что говорил обо «всех нас вообще». И тем этот incident завершился.

Много было толков о Польше. Из всего видно, что взгляды на польский вопрос не изменились. Не замечают, что проведение предрешило польский вопрос, а вместе с ним предрешило и несколько русских. Мы от Польши отрешиться не можем. Где проведем мы границу между Польшей и нами и где поставим себе точку соприкосновения с Европой, если отделим Польшу? В Палангине?

Не даром сливала постепенно история племена литовские, малороссийские и польские с великорусским, недаром замывала она кровью прежние границы. Где мы теперь отыщем их и как восстановим? Нам и не следует их восстанавливать. Мы должны осуществить первый из известных двух стихов Пушкина:

Славянские ль ручьи сольются в Русском море?Оно ль иссякнет? – вот вопрос.

Но для осуществления именно первого, а не последнего стиха нужно смотреть на польские дела иначе. Взглянув иначе на них, мы иначе взглянем и на дела русские. […]

1862 г.

2 февраля.

Всеподданнейший доклад. В разговоре я легко коснулся городских толков о предстоящем будто бы мне, вследствие назначения двух министров из кандидатов Мраморного дворца[380], в мою очередь замещении кандидатом из того же лагеря и намекнул на другие, в моем настоящем положении сопряженные затруднения, упоминая, между прочим, и о влиянии, производимом неблагоприятными для меня в некоторых случаях результатами разногласий в Государственном совете.

Государь призадумался, потом сказал, что на пустые толки я должен «плевать», что мне должно быть известно, что я пользуюсь его доверием и что касательно разногласий, он всегда старается тщательно сообразить дело и утвердить мнение, которое ему кажется наиболее правильным, причем, конечно, может случиться, что он моего мнения не разделяет.

Ввиду того, что здесь говорится и делается и при моем радикальном неумении себя защищать или поддерживать окольными путями и частными средствами, это заявление с моей стороны было не лишним. […]

21 апреля.

[…] Обедал у великой княгини Екатерины Михайловны. Характеристично. Немецки живут и говорят промеж себя члены императорского дома. Принесли записку великой княгине. Она прочитала и сказала герцогу: «Der Kaiser ist Morgen bei Костя und Sani ladet uns ein» [381]. […]

29 июня.

Утром в Царском. Доклад. Государь долго говорил о современном положении дел и о моих предположениях насчет преобразования Государственного совета. Он повторил однажды уже сказанное, что противится установлению конституции «non parce qu’il serait jaloux de son autoritе́, mais parce qu’il est convaincu que cela ferait le malheur de la Russie et mènerait à sa dissolution [382]».

Он также повторил, что не хочет временных членов Государственного совета по выбору, как в австрийском Reichsrat’e, а по назначению, как в Царстве Польском, в тамошнем Государственном совете. Преобразование он теперь считает несвоевременным, но не прочь от него впоследствии. […]

1863 г.

1 августа.

[…] Был у императрицы после крестного хода через сад. В одно время со мною ожидал приема у ее величества князь Горчаков. Был также Мориц. Пришел Бажанов с крестного хода с крестом в руке в сопровождении наиплотнейшего диакона.

Князь Горчаков подошел к кресту, потом вступил в разговор с Бажановым, потом оба стали ходить по комнате, взялись под руку и продолжали прохаживаться, смеясь и болтая, причем Бажанов продолжал держать крест в правой руке. Встретил Горчакова, который сказал мне, что ее величество «lui a е́crit quatre pages pour lui dire que s’il se rapprochait de l’Autriche en son absence, il sacrifiait sa rе́putation et sa personne» [383].

Мне она сказала: «qu’elle esperait, qui je ne lui ferais pas de «surprises» [384]. «Surprises» означает формы представительного правления и льготы иноверцам или хотя раскольникам. На этот счет взгляды императрицы не выходят из круга взглядов графини Блудовой, фрейлины Тютчевой, Ахматова и т. п.