Книга Адам Бид - Джордж Элиот

– Нет, Хетти, – сказал Адам, – если б он заботился о вас как следует, то никогда не поступил бы с вами таким образом. Он сам говорил мне, что не думал ни о чем, когда целовал вас и делал вам подарки; он хотел даже заставить меня поверить, будто и вы смотрели на все это как на пустяки. Но я знаю лучше этого. Я всегда буду знать, что вы верили его любви и считали ее довольно сильной для того, чтоб он женился на вас, хотя он и джентльмен. Вот почему я и должен говорить с вами об этом, Хетти, из опасения, что вы будете обманывать себя ложными надеждами. Ему и в голову никогда не приходила мысль жениться на вас.

– Почем вы знаете? Как вы смеете говорить таким образом? – сказала Хетти, останавливаясь и задрожав.

Ужасная решительность, слышавшаяся в тоне Адама, поразила ее страхом. У нее не хватало присутствия духа рассуждать о том, что Артур имел свои причины не говорить правды Адаму. Ее слова и вид заставили Адама решиться: он должен был вручить ей письмо.

– Может быть, вы не можете поверить мне, Хетти, потому что слишком хорошо думаете о нем, воображаете, что он любит вас больше, нежели в действительности. Но у меня в кармане письмо, которое он сам написал, чтоб я передал его вам. Я не читал письма, но он говорит, что сказал в нем правду вам. Но прежде чем я отдам вам письмо, Хетти, подумайте хорошенько и не дозволяйте, чтоб оно взяло слишком большую власть над вами. Да если б он и захотел сделать этот безумный поступок – жениться на вас, – то из этого не вышло бы ничего хорошего для вас: оно в заключение-то не принесло бы счастья.

Хетти не сказала ничего: она почувствовала возрождение надежды, когда Адам упомянул о письме, которого он не читал. В письме непременно заключалось совершенно другое, чем то, что он думал.

Адам вынул письмо, но все еще держал его в руке, когда тоном нежной мольбы сказал:

– Не сердитесь на меня, Хетти, за то, что я причиняю вам эту боль. Видит Бог, я готов перенести в десять раз хуже только для того, чтоб избавить от нее вас. Подумайте! Никто, кроме меня, не знает об этом, и я буду заботиться о вас, как брат. Вы для меня все те же, как и всегда, так как я не верю, чтоб вы сознательно сделали что-нибудь дурное.

Хетти положила руку на письмо, но Адам не переставал держать его, пока не кончил говорить. Она не обратила внимания на то, что он говорил, она не слушала его. Но когда он перестал держать письмо, она положила его в карман, не открывая его, и потом пошла скорее, как бы желая войти в дом.

– Вы хорошо делаете, что не читаете его теперь же, – сказал Адам. – Прочтите его, когда будете одни. Но погодите немного, позовем детей: вы так бледны и у вас такой болезненный вид, ваша тетушка, пожалуй, заметит это.

Хетти слышала предостережение: оно напомнило ей о необходимости собрать ее природные силы скрытности, которые полууступили удару, причиненному словами Адама. И письмо было у нее в кармане: она была уверена, что в письме заключалось утешение, что бы там Адам ни говорил. Она бросилась отыскивать Тотти и вскоре снова появилась с возвратившимся румянцем на щеках, держа за руку Тотти, которая делала кислую гримасу, потому что была принуждена бросить незрелое яблоко, которое уже закусила своими крошечными зубенками.

– Ну-ка, Тотти, – сказал Адам, – поди сюда и садись на мои плечи, я тебя покатаю. Ну же, держись прямо. Вот как высоко! Да ты можешь схватить верхушки деревьев.

Какой крошечный ребенок отказывался когда-нибудь от утешения, состоящего в возвышенном чувстве, которое волнует его в то время, когда его крепко схватят и быстро поднимут кверху? Я не поверю, чтоб Ганимед плакал, когда орел поднялся с ним и поставил его впоследствии на плечо Юпитера. Тот-ти самодовольно улыбалась, посматривая вниз с своей безопасной высоты, и радостно заблистали глаза матери, стоявшей в дверях дома, когда она увидела Адама, приближавшегося со своею небольшою ношею.

– Да благословит Бог твое личико, моя пташечка! – сказала она, и сильная материнская любовь придала ее резкому взору чрезвычайную кротость, когда Тотти наклонилась вперед и протянула ручонки. В эту минуту она не видела Хетти и, не глядя на нее, только сказала: – Поди налей элю, Хетти, обе девушки заняты сыром.

Когда был налит эль и зажжена трубка дяди, нужно было снести Тотти на постель, потом опять принесть ее вниз в ночном капотике, потому что она плакала и не хотела спать. Потом нужно было приготовить ужин, и помощь Хетти требовалась беспрестанно. Адам оставался на мызе до тех пор, пока заметил, что мистрис Пойзер желала его ухода; он почти все это время постоянно заставлял разговаривать и ее и мужа для того, чтобы Хетти могла быть спокойнее. Он медлил, потому что хотел видеть ее вне опасности в этот вечер, и наслаждался при виде, как она умела владеть собой. Он знал, что она не имела времени прочесть письмо, но не знал, что ее поддерживала тайная надежда, надежда, что письмо противоречиво всему сказанному им. Ему было тяжело оставить ее, тяжело при мысли о том, что он несколько дней не узнает, как она переносит свою печаль. Но наконец он должен идти, и все, что он мог сделать, состояло в том, что он нежно пожал ей руку, когда сказал: «Прощайте!» Она поймет из этого, надеялся он, что если когда-либо захочет прибегнуть к его любви, то эта любовь существовала в нем в прежней степени. Как работали его мысли, когда он шел домой, придумывая полные сострадания извинения безумной страсти, относя всю ее слабость к милой чувствительности ее сердца, порицая Артура, причем все менее и менее намерен был допустить, что и его поведение могло подвергаться менее строгому осуждению! Его раздражение при мысли о страданиях Хетти, а также и при мысли о том, что он, может быть, навсегда лишался возможности жениться на ней, сделало его глухим ко всему, что могло бы оправдать ложного друга, причинившего горе. Адам был человек с ясным взглядом, прекрасною душою – словом, хороший малый, как в физическом отношении, так и в нравственном. Но и сам Аристид справедливый в ту минуту, когда был бы влюблен и чувствовал ревность, не был бы совершенно великодушен. Я вовсе не хочу утверждать положительно, что Адам в эти печальные дни ощущал только справедливое негодование и исполненное любви сострадание. Он мучился горькою ревностью, и в той мере, в какой любовь делала его снисходительным в суждениях о Хетти, горечь находила свободный исход в его чувствах относительно Артура.

«Мне всегда казалось, что ей можно было вскружить голову, – думал он. – Когда джентльмен с изящными манерами и в прекрасном платье, имеющий белые руки и говорящий таким образом, как обыкновенно умеют говорить господа, подходил к ней, ухаживал за нею дерзко, как не мог бы обращаться с нею человек ей равный. И я не думаю, чтоб после этого она когда-нибудь полюбила простолюдина».

Он невольно вытащил руки из кармана и посмотрел на них, на эти грубые ладони и поломанные ногти.

«А я ведь грубоватый малый. Как я вот подумаю, так, право, чем же я и могу-то понравиться женщине? А между тем я мог бы жениться на другой довольно легко, если б не отдал сердце ей. Но мне все равно, что бы ни думали обо мне другие женщины, если она не может любить меня. Она могла бы, пожалуй, любить меня так же, как и кого-нибудь другого, хотя здесь в окрестности мне некого было бы опасаться, если б он не стал между нами, но теперь я, может быть, покажусь ей ненавистным, потому что так не похож на него. Впрочем, этого нельзя еще сказать. Она может выйти на другую дорогу, когда убедится, что он все это время только шутил с нею. Она может почувствовать достоинства человека, который с благодарностью отдал бы ей всю свою жизнь. Но я навсегда должен выбросить все это из головы, как бы она там ни поступала… Я должен быть только благодарен, что не случилось ничего худшего, ведь не один я на белом свете не имею большого счастья. Много совершается хороших дел и с грустным сердцем. На то воля Божия, и этого с нас довольно: я думаю, что мы не узнали бы лучше Его, как все должно быть на свете, если б даже всю жизнь свою ломали голову над этим. Вот я непременно испортил бы всю мою работу, если б видел, что ее постигли горе и стыд, и все это благодаря тому человеку, о котором я всегда думал с гордостью. Так как судьба спасла меня от этого, то я не имею никакого права роптать. Если у человека члены остались целы, то он может перенести два-три острых удара».