Книга Лермонтов - Алла Марченко

Назначенное на 20 декабря 1832 года восстание (в отличие от русских декабристов, декабристы грузинские, «цвет юношества края», предполагали произвести «народное возмущение») не состоялось. Срочно явившись в Тифлис, Александр Гарсеванович Чавчавадзе сделал все, чтобы «отклонить намерения молодежи» и убедить безрассудных «оставить пустые замыслы». Но было поздно. Замыслы: «овладеть в Тифлисе главными местами, заградить путь через Дарьяльское ущелье, образовать регулярное народное войско и продолжать действовать против русских не массами, но шайкой» – перестали быть тайной заговорщиков и, как и следовало ожидать, дошли до генерал-адъютанта Г.В.Розена, командира Отдельного Кавказского корпуса и главнокомандующего гражданской частью на Кавказе. Начались аресты. Тридцать восемь человек были сосланы на неопределенный срок в отдаленные губернии России без права возвращения на родину. Чего лишилась Грузия в результате этого перемещения, можно себе представить хотя бы на примере судьбы одного из заговорщиков, князя Палавандашвили-младшего, или, как его переименовали на русский лад, Евсевия Осиповича Палавандова.

За участие в заговоре князь был определен унтер-офицером в расположенный в Финляндии штрафной исправительный полк, а по освобождении от солдатской лямки отправлен служить лесничим в Архангельскую губернию, в Печорский край. Оказавшись волей случая единственным «начальником» огромного пространства без меры в ширину и без конца в длину, равного чуть ли не целому европейскому государству, Евсевий Палавандов в течение почти четверти века был, по свидетельству очевидцев, неподкупным охранителем и защитником прав и интересов печорцев, а паче всего «беззащитной бедности», за что и получил от благодарного населения немереного своего «владения» титул князя Печорского. Вряд ли имя будущего печорского князя было известно Лермонтову; в то время унтер-офицер Финляндского армейского полка еще ничем не отличался от остальных пострадавших, но его наверняка поразили, не могли не поразить, рассказы о княжне Тамаре, бывшей, по утверждению Евсевия Палавандова, центром антирусского заговора.

Племянница царевича Александра, которого заговорщики планировали посадить на грузинский трон, красавица Тамар сыграла роковую роль в судьбе многих молодых грузин, увлекавшихся ею «до самозабвения»: они вступали в тайное общество и произносили пламенные антирусские речи не по убеждению ума, а для того только, чтобы произвести хоть какое-то впечатление на прекрасную и недоступную царевну, за что и расплатились пожизненной разлукой с родными и родиной, и это в лучшем случае…

Разговоры о роковой красавице-грузинке Лермонтов, кстати, мог слышать и в Тарханах, в пору своего первого офицерского отпуска: за участие в антирусском движении княжну выслали в соседний с Пензой Симбирск. Комментаторы, пытаясь отыскать прототип «прекрасной, как ангел небесный», и коварной, «как демон», грузинской Клеопатры из пленительной баллады Лермонтова «Тамара», переворошили множество исторических хроник, пока не обнаружили где-то в XVII веке подходящую имеретинскую царицу Тамару, якобы сочетавшую в себе редкую красоту с вероломством. Но вряд ли однополчане Лермонтова по Нижегородскому полку, «природные грузины», получившие образование в военных заведениях Петербурга, так хорошо знали отечественную историю; зато история царевны Тамар, «всесильные» чары которой испытали на себе, была у всех на памяти, равно как и возникший в разгоряченных головах дерзкий план: заградить Дарьяльское ущелье и действовать против русских не массами, а шайкой и, следовательно, не щадить и не пропускать во внутренние районы страны никого – кто бы ни двигался по Военно-Грузинской дороге: ни пастуха, ни купца, ни воина. И вот что интересно: по делу о заговоре 1832 года проходило около ста человек «прикосновенных»; ту же цифру называет и Лермонтов, описывая страшный ночной пир в Дарьяльском сторожевом замке:

Как будто в ту башню пустуюСто юношей пылких и женСошлися на свадьбу ночную,На тризну больших похорон.

Балладу про коварную сирену Дарьяльского ущелья Лермонтов напишет позднее, в мае 1841 года. А в 1838 и 1839 годах, «отделавшись стихами» от возмущавших его много лет образов Демона и Мцыри, он, кажется, впервые в жизни почувствовал, что устал…

Горные вершиныСпят во тьме ночной;Тихие долиныПолны свежей мглой;Не пылит дорога,Не дрожат листы…Подожди немного,Отдохнешь и ты.

Полтора месяца пребывания в «нетях», даже при наличии справки о болезни (к отчисленным полковые медики снисходительны), срок крайний. Не задерживаясь в Петербурге, к 15 мая, то есть к сроку выезда двора в пригородные дворцы, Лермонтов появляется в Царском Селе и сразу же попадает в круговорот царской службы. Но Царское Село это Царское Село – вслед за императорским семейством, дождавшись прочного тепла, сюда перемещается добрая половина литературного Петербурга, и Лермонтов понимает, что с «Песней…», как и в феврале 1837-го со «Смертью Поэта», он угодил «в прицел».

Грамотная Россия открывала свое прошедшее по карамзинской «Истории государства Российского», книге одновременно и ученой, и легкой. И лермонтовский как бы поэтический комментарий к ней попал не только на подготовленную, но благодарно-заинтересованную почву. А месяца через три подоспела и «Казначейша», и тоже будто пасхальное яичко к святому дню. Годовщина скорбного события – смерти Пушкина растревожила затянувшуюся было сердечную рану. Написанная онегинской строфой «сказка» проливала на нее пиитический бальзам. Не один добрейший, нежнейший Жуковский, но и Вяземский-старший, к Лермонтову особых чувств не питавший, нашел, что вещица сия в истинно пушкинском духе, и, если не заглядывать слишком глубоко под поверхность, не так уж и ошибался. В «Казначейше» и впрямь есть стихи, звучащие почти по-пушкински:

Ужель исчез ты, возраст милый,Когда все сердцу говорит,И бьется сердце с дивной силой,И мысль восторгами кипит?Не все ж томиться бесполезноОрлу за клеткою железной:Он свой воздушный прежний путьЕще найдет когда-нибудь,Туда, где снегом и туманомОдеты темные скалы,Где гнезда вьют одни орлы,Где тучи бродят караваном!

Софья Николаевна Карамзина, старшая дочь знаменитого историка, прочитав «Песню про царя Ивана Васильевича…», тут же попросила представить ей автора. В августе Лермонтов впервые переступил порог карамзинской дачи в Царском Селе и сразу же сделался действительным членом «карамзинского кружка», а значит, хорошим знакомым всех его завсегдатаев: у Карамзиных что в Петербурге, что в Царском Селе бывал весь литературный и окололитературный бомонд.

«Надо вам сказать, – писал Михаил Юрьевич М.А.Лопухиной в конце 1838 года, – что я… пустился в большой свет. В течение месяца на меня была мода, меня буквально рвали друг у друга. Это, по крайней мере, откровенно. Все эти люди, которых я поносил в своих стихах, стараются льстить мне. Самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихов и хвастаются ими как триумфом… Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; дамы, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы…»