Книга Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Ответа от Кутузова всё не было, но она терпеливо надеялась, по-видимому, невольно расслабляя нервы в провинциальном приморском покое и успокаиваясь после чудовищного душевного усилия последних царскосельских недель. Возникает даже (как можно понять – с подачи Штейна) новое интересное литературное знакомство – некто Мешков, большой ценитель стихов, в котором биографы Ахматовой иногда склонны видеть московского поэта Николая Михайловича Мешкова (1885–1947).

В наши дни имя Н. М. Мешкова говорит немного, но он был достаточно заметен в литературной жизни Москвы серебряного века, состоял действительным членом Московского литературно-художественного кружка и выступал с чтением стихов на знаменитых домашних литературно-художественных «средах» у писателя-мецената Телешова:

Окончив исповедь, идёт к себе домойПо дворику церковному усталыйСвященник старичок, качает головойИ смотрит старчески на палисадник талый.Как будто на плечах тяжёлый груз греховВсех прихожан его к земле склоняет, —Но всё же грустный взор таинственно пленяетВесенняя лазурь в просветах облаков.Идёт по дворику, по тоненьким доскам,На лужи кинутым – и, нехотя вздыхая,Походкой шаткою плетётся к воротам,Где шепчутся ручьи, на улицу стекая[278].

Стихотворение посвящено Бунину, неизменно благосклонному к автору (тут у исследователей раннего творчества Ахматовой может возникнуть любопытная параллель с прошлогодним ученичеством у Фёдорова, также причисляемого критикой к поэтам «бунинской школы»). Помимо Бунина, Мешков был хорошо знаком с Шаляпиным, Вересаевым, Борисом Зайцевым, входил в эстетский салон поэтессы Любови Столицы «Золотая гроздь», в «Жатву» А. Альвинга и – вместе с Борисом Пастернаком и Борисом Садовским – в молодёжную группу «Сердарда». Его охотно печатали самые разные издания: «Весы», «Путь», «Вокруг света», «Свободный журнал», «Новая жизнь», «Вестник Европы». Правда, активно публиковаться он начал только с 1906 года, но в стихию литературной жизни окунулся с головой ещё в гимназические годы и в 1905-м был, наверняка, очень осведомлён.

Если постоянным спутником Ахматовой в первых евпаторийских прогулках, в самом деле, был Николай Михайлович Мешков, то их беседы смело можно числить вехой в её литературном становлении. Ахматова азартно спорила с собеседником и даже заключила некое «пари», предметом которого стали обсуждаемые стихи (через год, в письме Штейну, она признает себя побеждённой, из чего можно заключить, что речь шла о грядущих публикациях и, вероятно, литературной известности). Под впечатлением от этих споров Ахматова даже написала «маленькую поэму» (до нас не дошедшую). Впрочем, Мешков мог делиться с ней не только эстетическими впечатлениями: совсем недавно, в январе, он принимал участие в московских уличных волнениях и некоторое время провёл в легендарной Таганской тюрьме… К сожалению, то был не последний опыт тюремного заключения в жизни этого яркого человека, чья судьба, возможно, ещё пересекалась с судьбой Ахматовой, не оставив, правда, на сей раз никаких заметных следов[279].

На излёте августа Евпатория, и без того малолюдная, казалась совсем пустынной. Ахматова, так и не получившая за лето никакой весточки от Голенищева-Кутузова, рвалась в Царское Село. Молчание Владимира Викторовича она, разумеется, воспринимала, как указание на некую беду, свершившуюся на полях дальневосточных сражений. Разузнать тут что-нибудь было возможно только в столице, и евпаторийские дни не могли не напоминать ей пребывание на гвоздях или углях.

Между тем как раз в этом плане волноваться было нечего. После Мукденского сражения обе враждующие сухопутные армии вплоть до лета не выказывали желания наступать. Русские, прочно расположившись на новых позициях эшелонами в глубину, постоянно принимали пополнения, доведя к лету численность своих сил до полумиллиона бойцов, вооружённых, помимо прочего, новейшими образцами скорострельного оружия и гаубичной артиллерией. А японцы, продемонстрировавшие под Ляояном и Мукденом чудеса храбрости и самопожертвования, были вместе с тем обескровлены огромными потерями, уступали противнику в численности чуть не вдвое и не имели ни подходящих коммуникаций, ни, главное, средств, чтобы выправить положение. Даже отставка Куропаткина – в марте Алексей Николаевич был уволен от должности главнокомандующего и назначен (с понижением) командующим 1-й Манчжурской армией – ничего не изменила. Место его занял генерал от инфантерии Николай Петрович Линевич (ранее командовавший этой самой 1-й армией), недавний покоритель Пекина[280] и здравомыслящий патриот, продолживший линию на истощение Японии, взятую предшественником. Это была политическая «рокировка», никак не менявшая общей стратегии боевых действий. Понимая объективную безысходность положения, японцы уже в апреле 1905 года обратились к посредничеству США, предлагая мир. Линевич и Куропаткин заклинали Петербург помедлить с переговорами и, вероятно, окончательно переломили бы весь ход событий, не случись Цусимы. 24 мая собранное Николаем II в Царском Селе Особое совещание под впечатлением от морского разгрома вынесло решение о прекращении войны[281].

Но и во время мирных переговоров в американском Портсмуте любой намёк на возможность возобновления боевых действий мгновенно парализовал усилия японских дипломатов, рассчитывавших на значительную контрибуцию (уплату военных издержек) и существенные территориальные уступки противной стороны. Более того, огромные силы, накопленные Куропаткиным и Линевичем в Манчжурии и готовые в любой момент нанести удар, позволили главе русской делегации С. Ю. Витте (весьма неприязненному к обоим генералам[282]) объявить на первом же заседании, что, поскольку война не закончилась, на собравшейся конференции «нет ни победителей, ни побежденных»!