Книга Сильные. Книга 2. Черное сердце - Генри Лайон Олди

Во время перемены ребята спросили, как я провел лето. Ну, я рассказал. Вы еще не забыли, что я очень честный? Виноват, конечно — увлекся, и мы опоздали на математику. Клевый фильм, сказали ребята. Дашь ссылку, где посмотреть?

На математике мое везение закончилось. Иксы, игреки...

Ночью мне не спалось. И совсем не потому, что в маминой спальне заорал маленький Нюргун — а орал он, доложу я вам, по-боотурски! Я и до того не спал. Ну да, я забыл вам сказать: прошла неделя, мама с Нюргуном вернулись домой из родильного дома. За эту неделю много чего произошло, а по большому счету — ничего особенного. Нюргун успокоился, мама его покормила, и он заснул.

— Нет, — сказал папа. — Не позволю.

— Ложись, — велела мама. — Тебе рано вставать.

— На этот раз не позволю. Пусть хоть ремни из меня режут.

Подслушивать стыдно? Ну, стыдно. Вот, уши до сих пор горят! Я лежал, глядел в потолок и плакал от счастья. Плакать тоже было стыдно, но не слишком. Если папа сказал, что не позволит, значит, так тому и быть.

Я знал, что̀ он не позволит сделать, и с кем.

— Ложись, — повторила мама. — Никто твое сокровище не отберет. А если попробуют, у нас есть Юрюн. Он за брата глотку перегрызет. Да и не рискнут они... Я тебе точно говорю, не рискнут.

— Почему? — спросил папа.

— Они нам верят. Прикидываются, что не верят, а у самих глаза по пятаку. Если верят, побоятся.

Дальше я не слушал.

Я люблю стоять у кроватки Нюргуна, смотреть, как он спит. Спит он, как вся мелюзга — хотелось бы, чтобы чаще. Здесь он младше меня, слабее, беспомощней. Не это ли имел он в виду, говоря мне с наковальни: «Ты сильный. Сильнее меня. Хочу быть таким, как ты»? С другой стороны, мы здесь все разного возраста, не того, к которому я привык: Айталын, Умсур, близнецы... В последнее время я ненавижу эти слова: «с другой стороны». Еще больше я ненавижу слова «в последнее время».

— Почему? — как-то спросил я у дяди Сарына. — Почему Айталын и на компьютере без проблем, и с мобильником «на ты»? Почему Мюльдюн скрипит, пыхтит, книжки только что не грызет, а справляется? Папа, Умсур... Что, один я дурак?

— Не один, — дядя Сарын дернул меня за ухо. — И не дурак. Все дело во времени, дружок. Во времени жизни. Сколько ты прожил тут, а? А там ты прожил в два с половиной раза дольше. Верно?

— Верно, — согласился я.

Хотелось рассказать дяде Сарыну про мои сны, но я побоялся. Если верить снам, там я прожил чуть ли не в десять раз дольше.

— Вот оно и перевешивает, дружок. Мешает адаптации.

— Врешь ты мне, дядя Сарын. А как же Айталын?

Дядя Сарын завел новую песню: момент самоосознания, замещение прошлого, ложная память, экстраполяция, психовозраст...

— Черт его знает, дружок, — наконец признался он. — Черт знает, а я нет. Ты забудь, что я тебе наболтал. Ерунда это, ерунда на постном масле. Одним вернуться — плюнуть и растереть, другим — как гору поднять. Может, все зависит от яркости переживаний?

Вот это я понял. Яркость переживаний? Этого добра у меня — хоть собак корми! Потому я и не мог до конца вернуться.

Не мог или не хотел?

— Ты кто? — спросил мальчик постарше. — Чего ты здесь ходишь?

Я пожал плечами:

— Юрюн. Просто так хожу.

— Юрю-у-у-ун...

Он толкнул меня в грудь. Я попятился, но сзади уже стоял на четвереньках другой мальчик, и я упал. Когда я встал, мальчики смеялись. Они еще смеялись, когда я протянул руку, но уже иначе. Кажется, они не сразу поверили в то, что видят.

Я сгреб в горсть куртку обидчика. Поднял на уровень своих глаз, легонько потряхивая. Для мальчика это оказалось высоко, слишком высоко. Он начал кричать и кричал все время, пока я с ним разговаривал. Его приятели тоже кричали, но издалека.

— Сильным можно завидовать, — объяснил я. — Сильных нельзя задевать. Да расширится твоя голова, слабый! Да будет стремительным твой полет!

И бросил его за забор.

Вечером к нам домой пришли его родители. Я думал, они явились защищать сына. Папа тоже так думал и приготовил целых две речи: обвинительную в их адрес и защитную — в мой. Речи не понадобились. Наш виноват, сказали родители. Он больше не будет. Он никогда не будет, ни при каких обстоятельствах. Не идиот же он, в конце концов! Вы, главное, скажите вашему, чтобы он... Нет, не надо. Скажите, что мы не имеем претензий. Или лучше мы сами скажем. Юрюн, мы не имеем к тебе претензий. Спасибо, до свиданья, заходите в гости.

Можно ли выложить запись в сеть? В какую сеть? Кто-то из ребят записал инцидент на телефон? Инцидент? Телефон?! Выкладывайте, я не против.

К ночи мне стало плохо. Я лежал пластом, весь мокрый, хоть выкручивай. Кости превратились в студень, мышцы в тряпки. Сильный? Муха сожрала бы меня без хлеба. Сердце колотилось так, словно у меня в груди завелась собственная черная дыра, желающая освободиться. Мама смерила мне температуру, охнула и выбежала из комнаты. Врачи приехали мгновенно; казалось, они дежурили под окном. С врачами примчались встревоженные умники. За нами бдительно следили, как за всеми, кто вернулся с просторов Осьмикрайней, и мое здоровье очень волновало умников. Как ни странно, они еще не знали о моем конфликте с мальчиком, который больше не будет. Вы еще помните, что такое конфликт? Спросите дядю Сарына, и он вам объяснит: это когда кулак о кулак. Выяснив, что произошло, умники всполошились и кинулись меня лечить. Я был первым, кто продемонстрировал ученому улусу, что значит быть сильным. Впрочем, спустя три дня я остался первым, но перестал быть единственным, и умники разделили свое внимание между всеми обозначившими себя боотурами, оставив меня в относительном покое.

Неделя, и я выздоровел.

Когда на меня случайно наехала машина с нетрезвым водителем, я отлеживался вдвое дольше. Что стало с водителем, я не знаю. Что стало с машиной, я видел, и мне это не понравилось. Наезд не причинил мне забот, все заботы родило мое превращение в боотура. Я уже понял, что мне суждено валяться гнилой шишкой всякий раз, едва природа сильного возьмет свое. И однажды я не встану вовсе, как загнанный конь.

Спрашиваете, откуда я это узнал? Ну, во-первых, я не такой дурак, каким кажусь. А во-вторых, когда Мюльдюна увезли в реанимацию... Нет, ничего. Он выкарабкался, он крепкий. Но врачи сказали папе, что второго раза Мюльдюн не переживет. Папа сказал это маме, мама велела не говорить мне, но папа не послушался. Он должен знать, возразил папа.

Папа суров, и это папа.

Сила — такая упрямая штука. Если где-то прибудет, где-то обязательно убудет. Нам, боотурам, для полноценных изменений не хватало силы, рассеянной в здешнем времени, а может, пространстве. Раньше, пока время горело в Нюргуне, а путь на небеса лежал через горный проход Сиэги-Маган-Аартык, у нас всего было в достатке, а теперь... Да расширится моя голова! — и я ем поедом сам себя. Да будет стремительным мой полет! — и, сильный, я беру силу в печени, хребте, становой жиле Юрюна Уолана. Усохший, я вынужден платить за это неподъемную цену. Если где-то прибудет...