Книга Реформатор - Юрий Козлов

«А, это ты, — не сказать, чтобы Мера сильно смутилась или испугалась. — Вышло по Грибоедову. Шла в комнату, зашла в другую. Я скоро вернусь. А хочешь — присоединяйся, третий — не всегда лишний».

Савва между тем не проронил ни слова.

Они не считают меня за человека, возмутился Никита, почему я должен все в этой жизни делить с Саввой?

Он хотел спросить об этом у самого Саввы, но вдруг понял, что тот… спит. Глазы брата были закрыты, он дышал спокойно и ровно, как утомленный трудами праведник. Разве можно делать это… во сне, изумился Никита.

«Твой брат спит так, как ни один мужик не бодрствует, — подтвердила его предположение Мера. — Наверное, ему снится мировая революция. Иди, я сейчас вернусь. Не будем его будить. Но… — голос ее прервался, сломался как карандаш. — Видишь ли, есть дела, которые надо завершать… даже во сне, — упала Савве на грудь. — Наверное, — перевела дух, перекатившись через Савву, — так спит Россия, которую твой брат хочет разбудить. По мне, так не надо будить. Пусть спит»…

…Ни до, ни после не огребал Никита Иванович экскаваторным ковшом таких кубов дармовой девичьей любви, как в противоречиво-прекрасные (если к «смещенной» в смысле морали, нравственности, чувства пути и логики жизни общества добавить лично Никиты Ивановича в ту пору здоровье, молодость, силу) годы правления худенького президента с невыразительной внешностью, замороженными (как у судака на льду) глазами, которого Савва называл «предтечей», точнее «Предтечиком». Нечто прыгуче-птичье, короткокрылое, легкое и обреченное вкладывал он в это не существующее в русском языке слово.

И жизнь, казалось тогда вослед погубленному Сталиным Мандельштаму Никите, можно «пропеть скворцом, заесть ореховым пирогом». Фраза: «да видно нельзя никак» тогда еще не просматривалась.

Казалось, можно.

Сам облик тогдашних верховных властителей мистически налагался на жизнь страны. При одном — дико пили, рычали как звери. При втором — молчали и тоже… пили. При третьем — произносили бессмысленно-правильные (как птичий щебет) слова о величии, порядке и справедливости, прыгали птичками.

Только вот ветки под птичками постоянно обламывались.

Деревцо, именуемое государством, начинало походить на голый столб, куда теперь впору было заползать только змеям.

«Чей он предтеча?» — пытался выяснить Никита.

«Не чей, а чего, — уточнил Савва. — Того, что он сам не может сформулировать. Только чувствует, как… конь, — должно быть, Савва вспомнил, как сам недавно “скакал” во сне, иначе откуда этот образ? — которого списывают на мясо. Вообрази себя резвящегося в теплом летнем ветерке мотылька. Разве может ему прийти в голову… у них ведь есть какие-то головы… что этот ветерок — предтеча страшной бури?»

«А тебе, стало быть, это приходит в голову?» — уточнил Никита, которому нравилось петь (пить) скворцом, закусывать ореховым пирогом (осетриной и семгой).

«Да. И поверь, это меня совсем не радует, — ответил Савва. — Я хочу помочь…» — вдруг замолчал, посмотрел пустыми глазами сквозь Никиту.

Никита понял, что отнюдь не мотыльку-«Предтечику» хочет Савва помочь. И — не любителю петь скворцом, заедать ореховым пирогом — Никите.

Значит… буре?

«Мир, в том виде, в каком он существует сейчас, — нехотя объяснил Савва, — я имею в виду так называемую глобализацию, мировое правительство, большую десятку, комитет трехсот и так далее представляет собой многоступенчатый, многоуровневый, разветвленный до немыслимой степени заговор».

«Сатанистов? — предположил Никита. — Или… финансистов?»

«Всего лишь равнодушных, — ответил Савва. — Я сделаю все, что в моих и не в моих силах, чтобы расстроить заговор равнодушных, дать миру шанс».

«Каким образом?» — спросил Никита.

«Равнодушных в мире больше, чем китайцев, — с огорчением произнес Савва. — Они настолько сильны, что сейчас им практически невозможно что-то противопоставить».

«А как же “Самоучитель смелости”? — вспомнил Никита про ненаписанный отцовский труд.

“Самоучителя смелости” в природе не существует, — ответил Савва. — Глупости — да, смелости — нет. Но даже если бы он существовал, им могли бы воспользоваться только те, в ком сохранилась Божья искра. Собственно, главная цель заговора равнодушных состоит в том, чтобы затоптать сапогами, залить мочой Божью искру, написать поверх иконы даже не бранное, а… пустое суетное слово. Все остальное — произвольное и спланированное расширение этого файла в мировом масштабе».

«Как же тогда ты собираешься расстроить всемирный заговор равнодушных, — удивился Никита, — если даже “Самоучитель смелости” не может помочь, потому что его, как выяснилось, нет?»

«Когда тенденцию невозможно пересилить, — ответил Савва, — ее следует довести до логического абсолюта, который всегда есть отрицание тенденции в момент ее наивысшего торжества. Чтобы расстроить заговор равнодушных, надо всего лишь поставить над ними кого-то еще более равнодушного и циничного, нежели они сами. Равнодушные почти всегда одолевают неравнодушных, но сверхравнодушного им одолеть не дано, точнее невозможно. Это для них — все равно, что остановить собственное сердце».

«Но почему ты решил, что этот… сверхравнодушный станет бороться с равнодушием, которому, как ты утверждаешь, нечего противопоставить?» — удивился Никита.

«В том-то и дело, что не имеет никакого значения, будет или не будет он бороться, — усмехнулся Савва. — Все случится само, как в химической реакции».

«Да что именно случится?» — не выдержал Никита.

«А вот этого доподлинно никто не знает, — развел руками Савва. — Так что определенный риск имеется. А кто не рискует, — весело подмигнул Никите, — тот не пьет шампанского».

Никита, наконец, определил главное свое отличие от брата.

Савва (по жизни) всегда выбирал риск.

Никита — шампанское. Ему хотелось пить шампанское и не хотелось рисковать. А если и рисковать, то… не запредельно. Как в случае с гражданином Мамедовым. Значит я тоже… участвую в заговоре? — подумал Никита.

…Иной раз ему казалось, что ревновать Цену и Меру к Савве — все равно, что ревновать море к тому, что помимо Никиты в нем купается Савва и, вероятно, не только Савва. Но Никита все равно ревновал, хотя его ревность не выливалась в конкретные действия, точнее выливалась (вливалась) в море… любви. Никита решил, что не участвует в заговоре равнодушных, потому что существовали две вещи, которые волновали его не меньше собственной судьбы: девушки — Цена и Мера — то есть (если обобщать) любовь и — будущее России.

Никита подумал, что он куда более безумен (цинично-безумен), нежели Савва: хочет «подтянуть» под себя всю мировую любовь и судьбу (будущее) многомиллионной России. А главное, хочет при этом пить шампанское.

Интересно, подумал Никита, что сказал бы по этому поводу отец Леонтий?