Книга Информация - Мартин Эмис

И чтение, несомненно, было кульминацией дня. Потом все покатилось по наклонной плоскости.

Во время одной из многочисленных пауз, вызванных восторженным визгом, доносившимся из зала А, Ричард воспользовался носовым платком. Одним из тех носовых платков, о которых американцы и думать забыли с тех пор, как были изобретены бумажные платочки. (Юный пиарщик просто не мог поверить, что такие носовые платки еще существуют.) На заскорузлой ткани местами виднелись следы чего-то клейкого, желеобразного, похожего на белок недоварившегося яйца, и у платка была странная, явно асимметричная форма. Ричард утер нос этой влажной тряпицей. Да, это был самый настоящий сморкальник. Точно такой же Ричард, еще школьником, как-то нашел в кармане своего школьного пиджака — очевидно, он завалялся там после гриппа. Платок был такой же формы и цвета, что и облака над Лондоном.

Над Бостоном полыхало кирпично-красное марево, когда они шли к самолету, точнее, это был легкий маленький самолетик. Ричард обернулся. Ржаво-пыльным вечером у бостонского аэропорта Логан был какой-то грязновато-коричневый, похотливо-бордельный вид. И обычный шум ветра перерастал в дикие стоны.

— Вам вряд ли удастся меня убедить, — сказал Гвин.

— Это пустяки, — не унимался юный пиарщик. — Всего-то полчаса лету. Мы успеем обойти грозу. Они гарантируют, что мы обгоним грозу.

— Надеюсь, мы не на этом полетим. Боже. На нем еще братья Райт летали.

— Орвилл и Уилбур Райты, — пробормотал Ричард, — на холме Китти-Хок.

— Я уже тысячу раз на нем летал. Подумаешь, ветер.

— Ничего себе ветер. Это не ветер — это ураган.

— Не волнуйтесь об этом.

Ричард снял с плеча мешок и опустил его на землю. После встречи с читателями в Бостоне мешок стал тяжелее. И, словно чтобы увековечить этот факт, мешок собирались взвесить. В воздухе вес имеет значение. У всех пассажиров на регистрации спросили их вес, Гвин первым раскрыл карты: 55 кг, Ричард назвал давно устаревшее число 69 кг, а юный пиарщик прискорбные 80 кг. Молодая женщина в синем костюме водрузила мешок Ричарда на широкую платформу весов. До этого она взвесила чемодан Ричарда и удивленно вскинула брови, а теперь предметом беспристрастной дискуссии стал почтовый мешок. Чтобы выдержать эту дискуссию, Ричард был вынужден улыбаться. Когда улыбка причиняет вам боль, вы понимаете, как часто вам приходится улыбаться через силу и как часто ваша улыбка — это не улыбка радости, а улыбка боли. Зеркала поведали Ричарду, как он выглядит, когда улыбается. Когда он улыбался, он выглядел как человек, поправляющийся после апоплексического удара. Поэтому эта улыбка в защиту почтового мешка — на глазах у Гвина, на глазах у пиарщика — отняла у Ричарда последние силы. Она вывернула его карманы и выгребла из них последнюю мелочь. Обчистила до нитки… В нескольких сотнях метров от них смущенно застыл похожий на журавлика на тоненьких ножках самолетик: он красноречиво заявлял о своей аэродинамической бесхитростности. Глядя на этот самолетик, Ричард подумал не об улыбающихся лицах Орвилла и Уилбура Райтов в летных шлемах, а об усатых любителях, скатывающихся с гор на велосипедах и машущих игрушечными крыльями. Мешок Ричарду вернули в качестве ручной клади. Он снова взвалил его на плечо и обернулся к Гвину:

— Боже. Ты только посмотри.

— Где? — Гвин повернулся и посмотрел на небо.

Ночь была уже готова опуститься на землю и разлиться по ней, но день противился этому. Земля вращается, и ночная мгла пришла на смену свету, но свет противился этому. Свет и день не собирались ложиться спать. Они бодрствовали даже после наступления тьмы. Свет, окруженный со всех сторон надвигающейся темнотой, отчаянно сражался. Свет — это талант и страсть — от отчаяния он стал безумно ярким. Сумасшедший день.

Ричард не волновался, потому что он уже умер. Все было кончено. Он вышел на летное поле со своим мешком и сел на него у трапа — у этой лестницы, нацеленной в небо, но ведущей в никуда. Он сжал сигарету непривычно онемевшими губами и дал смерти медленно пройти мимо.

Ричарда доконала встреча с читателями, точнее та ее часть, когда они вместе с Гвином должны были подписывать книги. Китса убила рецензия. А Ричарда доконала встреча с читателями. О чтении, по крайней мере, можно было сказать, что свидетелей позора Ричарда было мало. Но когда он должен был подписывать книги, их оказалось как на вавилонском столпотворении. По просьбе распорядителей Гвин провел укороченное чтение — в три приема (зал не вмещал всех желающих). И все они ждали, когда он начнет подписывать книги.

В общем, его друг и соперник успел исписать три шариковые ручки, подписывая «Возвращенный Амелиор», «Амелиор» и «Город вечного лета», подписывая программки, рекламные листки, фотографии, вырезанные из газет и журналов, оставляя автографы в книгах для автографов, на гипсовых повязках, девичьих предплечьях и бедрах. А Ричард эти два часа просидел за своим столом без дела… В прошлом выступая в разных (не очень значительных) ролях, Ричарду случалось бывать на ярмарках и фестивалях и видеть очереди, которые выстроились к писателям, подписывавшим свои книги; эти очереди вызывали в нем странную враждебность. Каждая очередь, равно как и каждая книга и каждый писатель, принадлежат к разным жанрам. Некультурные, самодовольно поучающие, беспорядочные, выстроившиеся как по струнке, игривые, серьезные, не говоря уже о классовых, расовых, возрастных и половых различиях. И, нужно признать, очередь к Гвину включала всех и каждого. Они шли к нему, шагая по проходу, как к ковчегу будущего.

Ожидая своей очереди (а где же эта очередь заканчивалась?), они могли разглядывать Ричарда и ломать голову над тем, что здесь делает этот человек. Ричард скрашивал их ожидание. Они не знали, что были участниками его похорон, плакальщиками, медленно проходящими мимо хладного трупа его призвания, немого и бледного.

За столом с неподписанными экземплярами романа «Без названия» сидел призрак. Минут через сорок, сияя архангельски чистым ликом, к Ричарду подошел старик в джинсах с проглаженными стрелками: призрак Тома Пейна. Старик вытащил из-под мышки экземпляр романа «Без названия» и швырнул его на стол. Книга раскрылась на восьмой или девятой странице, страницы явно были закапаны засохшей кровью. В книге лежала закладка с логотипом «Лейзи Сьюзен», а на загнутом верхнем уголке девятой страницы остался четкий отпечаток окровавленного большого пальца. Старик не хотел, чтобы Ричард подписал ему книгу. Он вообще не хотел эту книгу… Единственный, кто удостоил Ричарда своим вниманием, была женщина: та самая, что присутствовала на чтении. Она была единственным человеком, обратившим хоть какое-то внимание на его слова. Женщина подошла к его столу с робостью котенка. Ричард поприветствовал ее от всей души и продолжал сохранять свой приветственный настрой, пока женщина доставала из своей сумки книгу. Но это была книга, написанная не Ричардом Таллом, а Федором Достоевским. Это был роман «Идиот». Женщина склонилась над Ричардом (лицо ее оказалось невероятно близко) и стала перелистывать страницы, сопровождая свои действия пояснениями. Эта книга тоже была в пятнах, но это были не пятна крови, это были маркеры двух соперничающих цветов — голубого и розового. И не на двух страницах, а на всех шестистах. Каждый раз, где буквы «о» и «н» появлялись вместе, они были выделены голубым цветом. Каждый раз, где вместе появлялись «о», «н» и «а», эти буквы были выделены розовым цветом. А поскольку каждое слово «она» включает в себя солово «он», неудивительно, что мужской род преобладал. Это она и пыталась доказать. «Вы видите? — спросила она, обдавая его горячим дыханием, сильно пахнущим какими-то лекарствами, батарейками и пресс-формами. — Видите?..» Организаторы прекрасно знали эту женщину — эту несчастную, тихую и неутомимую зануду, — они пытались уговорить ее уйти. Но Ричард словно этого не слышал, у него никогда не было более приятной компании. Никогда жизнь не казалась ему такой восхитительной. Он никогда бы ее не бросил. На склоне лет, разумеется без всяких детей, вооружившись маркерами, они брали бы в оборот великие тексты, один за другим. И если он станет допускать ошибки, она возьмется за голубой. А если она устанет, он пустит в ход розовый. Но жизнь коротка, а искусство вечно: смогут ли они исчерпать одних только великих русских писателей? Вдвоем бок о бок: он с пивной кружкой и болеутоляющими, она — с цинком и марганцем.