Книга Геррон - Шарль Левински

Это случилось пять дней спустя. Я ехал на велосипеде в Схувбург на репетицию. На мосту через Ньиве Кайзерграхт путь мне преградил автомобиль. Из тех больших черных машин без номерных знаков. С тонированными стеклами на задних сиденьях.

Вышли двое мужчин. Направились ко мне. Не в униформе, но с такой манерой двигаться, которая выдавала маскарадность их гражданской одежды. На них не было пальто, хотя погода стояла холодная. Один жестом указал мне в сторону машины. Я последовал за ними. Велосипед так и остался лежать на дороге.

В машине они сели справа и слева от меня. От них пахло сигаретами. Я спросил, арестован ли я. Они не ответили.

Я пытался отследить маршрут, которым мы ехали. Но мне не удалось. Ехали мы долго, как мне показалось. Дольше, чем потребовалось бы, чтобы добраться до тюрьмы службы безопасности на Ойтерпестраат.

Наконец мы остановились.

Железнодорожные рельсы. Вагон. Не поезд, только этот один вагон на пустом участке пути. Окна замазаны черной краской.

Они велели мне войти и заперли за мной дверь на задвижку. Не сказав ни слова.

В вагоне была Ольга, и мои родители тоже. Отто Вальбург и его Ильза.

Их забрали из дома. Четверо мужчин в штатском. Не грубо, как можно было ожидать, а исключительно вежливо. Один даже донес мамин рюкзак до машины. И мой они тоже захватили. Они у нас всегда стояли наготове. С документами и самой необходимой одеждой. Когда за тобой приходят, времени собрать вещи не дают.

— Это все дело рук Хайнца, — сказал Вальбург. — Я знал, что он нас вытащит отсюда.

Ольга обследовала все окна, но они были закрашены основательно. Нигде ни щелочки, через которую можно было бы выглянуть наружу.

Вагон тронулся. Поманеврировал. Его прицепили. И мы поехали.

Мы понятия не имели, куда нас везут.

Вальбург был уверен, что это уже Швеция. Папа не разделял его оптимизма.

— Если нам действительно дают убежать, почему при этом нельзя выглянуть из окна? Они затеяли с нами игру в прятки. Геббельс пообещал Рюману, что посадит нас в поезд, вот он и сдержал слово. На свой манер. Когда мы приедем, увидим над вокзалом табличку „Маутхаузен“. Или „Терезин“.

Ах, папа. До Терезина ты так и не добрался.

Поездка была продолжительной. Больше двух суток. Дальше поезд не шел. А может, и шел, но наш вагон отцепили. Мы взяли в руки наши рюкзаки. И стали ждать.

Ожиданию нужно учиться как ремеслу.

Они явились среди ночи. Открыли дверь и поманили нас наружу. Опять мужчины в штатском. Они все одинаковы, даже если и не похожи друг на друга.

Там, где стоял наш вагон, не было никакого перрона. Только щебенка. Несколько фонарей, но на изрядном расстоянии друг от друга.

Нас повели через рельсы. Тут было несколько линий. Должно быть, неподалеку был какой-то важный вокзал.

Забор с распахнутыми воротами, которые за нами тщательно заперли на засов.

Дорога.

Огни города.

— Это Ирун, — сказал один из мужчин. — Вот ваши бумаги для пересечения границы. Господин министр пропаганды велел вам передать: чтобы вы никогда больше и носу не показывали в Германии.

Мы зашагали в сторону огней. Протянули на пограничном посту наши документы. Не взглянув на документы, они махнули нам, чтоб мы проходили.

Потом мы перешли по мосту в Испанию.

Но все было не так.

Было так.

Мы ждали в „Игристом“. Часы с шатающимся кораблем тикали и кликали. Минуло двенадцать. Минул час. Минуло два.

Рюман не пришел.

В половине третьего задняя дверь распахнулась. Мы услышали шаги. В кухне упала на пол сковородка. Но не оттого, что ее невзначай столкнули с плиты. Кто-то швырнул ею об пол, чтобы выместить злость.

Отто Буршатц.

Он вошел, бледный как полотно, и сказал только:

— Он передумал.

Вальбург совсем ослаб из-за болезни и не смог вынести огорчения. Потому-то и расплакался.

„Я не могу рисковать, — передал Отто слова Рюмана. — Я могу огрести большие неприятности“. И ушел спать. Ему предстояло рано вставать, чтобы ехать обратно в Берлин.

— Так уж вышло, — сказал Отто.

— И это все? — спросил Вальбург. — Больше он ничего не сказал?

— Сказал. Но вам будет неприятно это услышать.

Если нам нужны деньги, сказал еще Рюман, надо только дать ему знать. Этим он нас охотно выручит.

Деньгами.

Я не упрекал его. Конечно, укоров у меня было много. Как-никак, он был большим другом Вальбурга. Но я знал и другое: смелость не востребуешь, как деньги со счета в банке. Тем более от свежеиспеченного государственного артиста.

Незадолго до вступления нацистских войск в Голландию в одном из ревю Нельсона мы пели песенку про трех обезьян. Ничего не вижу, Ничего не слышу, Ничего никому не скажу. С завершающим куплетом: „И тут нам подсказали безобразники-мальчишки: да то не обезьяны. То немчишки“. Всегда был смех в зале.

Немчишка — обидное слово для немца. Но Рюману подошло бы. Еще можно было бы понять, что он не хочет за нас заступиться. Но чтобы даже не зайти…

Какой же все-таки жалкий маленький кролик.

Он не пришел, и не было никакого поезда в Испанию. Мы уже не могли выехать из Голландии. Застряли прочно. За решеткой из параграфов, в которой рано или поздно всякий попадается на крючок. Больше никаких поездок без официального разрешения. Даже за пределы Амстердама выехать нельзя. А я-то уже видел себя в Голливуде. Со звездой на двери уборной. Которую там вешают звездам. Ну что ж, свою звезду я все же получил. Не на двери уборной. А гораздо, гораздо лучше. Я могу закрепить ее на груди. Ярко-желтого цвета. Чтобы каждый знал, что я нечто особенное. Больше чем звезда. Еврей.

В принципе, здесь могут делать исключение для театральных спектаклей. На сцене Схувбурга я мог появляться без звезды. „При условии, что изображаемый персонаж не обязан носить звезду по распоряжению от 3 мая 1942 года“. Они предусмотрели все.

Папа больше почти не выходил из дома, настолько он ненавидел этот знак. Он всегда презирал жидков и теперь не хотел публично выставлять себя одним из них. Мама — что типично для нее — больше жаловалась на то, что звезду полагалось пришивать суровыми нитками.

— Это же портит ткань, — говорила она.

Не знаю, кто придумал шутку, которая тогда ходила. „В слове JOOD на звезде между буквами „J“ и „D“ стоят вовсе не буквы О, а два нуля. Как на двери клозета. Чтобы каждый знал, что мы сидим в дерьме“.

Один сидит глубоко, другой не очень. Я снова оказался на льготном положении. Как актер Схувбурга, я стал сотрудником Еврейского совета и в этом качестве был освобожден от депортации. Впредь до дальнейших распоряжений.