Книга Русский роман - Меир Шалев

Теперь его коровы маршировали, точно гигантские чучела, в свои стойла, и Авраам надевал им на соски резиновые чашечки электродоилки, как будто и сам был одним из тех автоматов, которые он установил в своем коровнике. И тем не менее молоко не переставало хлестать через край, и несколько раз случалось так, что он вынужден был вылить излишки, которые тут же превратились в болотца, покрытые тонкой сморщенной пленкой.

Однажды вечером, когда он выплеснул таким образом сразу несколько сот литров молока, Ривка вошла в коровник и капризным тоном спросила, почему бы ему лучше не сделать ей молочную ванну, как римской императрице. Авраам улыбнулся, но на хвосте его улыбки затрепетала ярость, которую Ривка никогда раньше не видела. Морщины на его лбу углубились, и кончики их веточек исчезли среди канатов волос. Его лицо так исказилось, что на мгновение он напомнил ей своего исчезнувшего брата. Она вдруг поняла, как опасно его состояние. Она знала, как легко Миркины скрывают свои лица под сетчатой маской или древесной корой, и поняла то, что я знал уже давно: в этих белых озерах ее муж топит свою гневную скорбь.

Тем временем я несколько раз вспахал и пробороновал свою землю и засеял ее люпином, а Бускила нанял несколько грузовиков с красным щебнем и каменщиков, которые приготовили бордюрный материал и отполировали квадраты белого камня, предназначенные для памятников. Я проложил дорожки до конца участка, а когда люпин начал цвести, закопал его в землю, в качестве зеленого удобрения, а на его месте высадил красивые декоративные деревья и расставил повсюду деревянные и каменные скамьи. Великолепные перелетные птицы, незнакомые даже Пинесу, спускались на отдых на мой участок и весело прыгали по веткам. Маленькие и молчаливые дикие животные словно бы возникали среди цветов, как во времена творения. В сумерки я выходил побродить в саду, чтобы начистить медные буквы, подышать прохладным воздухом, который собирался в тени деревьев, и придумать имена для птиц и животных.

Полный покой царил здесь. Старые песни стихли, превратившись в еле слышный шепот, отзвуки громких лозунгов и деклараций лежали, погребенные под сладостью комьев земли, и мечи пламенных дискуссий больше не скрещивались, как когда-то. В летние ночи парочки со всей Долины пробирались ко мне на кладбище, чтобы обниматься и любить на прохладных каменных надгробьях. В ночной тишине слышались слабые стоны женщин и тяжелое пыхтенье мужчин, и время от времени из глубины земли доносился приглушенный взрыв — это живот очередного покойника, завершая цикл набухания, вздувался так, что брюшная стенка уже не выдерживала давления газов и лопалась с громовым треском. Я знал, что в эту минуту его внутренности вываливались наружу и полчища белых червей, что доселе, как одержимые, слепо толкались в стенки гроба, врывались наконец внутрь. На «Кладбище пионеров» все, кроме дедушки, были похоронены в гробах. Так стали хоронить покойников во всех деревнях и кибуцах Долины, с тех пор как Либерзон заявил, что верующие устраивают себе легкую жизнь тем, что возвращаются в прах без гробов[168].

Элиезер и Фаня Либерзоны приходили на все похороны, которые происходили на моем кладбище. Старик всегда стоял в первом ряду, обнимая жену, и его пальцы дрожали на ее груди, но он оставался по-прежнему тверд в своем неприятии моего процветающего дела. Как и прочие его друзья, он тоже опасливо подсчитывал оставшиеся ему дни и обдумывал возможности их заполнить.

Все заботы по хозяйству, если не считать обнюхивания грибов, он уже снял с себя и передал Даниэлю. Он утратил былой интерес к утопическим формулировкам, пылким идейным спорам и упрочению принципов коллективизма. Фразы вроде: «Раскрылись скрытые в нас сокровища», «Во времена смятенья и сомнений» и «Отказ от наемного труда следует рассматривать не только в исторической перспективе, но и в плане личного опыта нашего поколения» — стекали теперь с кончика его карандаша и языка с такой легкостью, что это вызывало у него удрученность и боль. Только Фаню с ее громким смехом, седыми волосами и живыми глазами ему по-прежнему приходилось каждый раз завоевывать заново. Она осталась, как и была всю жизнь, его мечтой, неуловимо порхающей птицей, и яркие сполохи ее платья и волос были последним, что еще могли видеть его слепнущие глаза.

Каждый год Элиезер отмечал день их первой встречи в винограднике веселым праздником, который он устраивал ей и себе в полях. Раньше к ним иногда присоединялся и Циркин с его мандолиной, но с тех пор, как его стали перевозить с места на место в деревянной тачке, больше уже не появлялся. На пятидесятилетие их любви Либерзон приготовил сумку с продуктами — хлеб, деревенский творог с отпечатками марли, в которой его отцеживали, селедка в зеленых яблоках и сметане и поздние огурцы, внутри одного из которых была спрятана его записка. Эту маленькую жестяную трубочку Либерзон воткнул за несколько недель до праздника в завязь огуречного цветка, буквально в тот момент, когда она начала набухать среди увядших лепестков, и зеленая мякоть огурца постепенно наросла на нее. Фаня упаковала тарелки и вилки, Либерзон наполнил термос прозрачным гранатовым соком, и они отправились в поле.

Они шли по краю засеянного участка, покачиваясь от старости и счастья. За день до того прошел первый осенний дождь. Размякшие семена тяжело дышали, силясь пробиться наружу, и земля, по своему обычаю, расстилала над собой пары чистых обещаний, которые с каждым годом все больше обманывали земледельцев. В такие дни мы с Пинесом обычно выходили на поиски зарывающихся в землю насекомых, которые торопились использовать влажность почвы, чтобы пробуравить новые жилища для себя и своих потомков.

Фаня и Элиезер направлялись к старому винограднику Маргулиса. Либерзон, в очках с толстыми стеклами, нес сумку. Фаня, слабая и невесомая, склонила голову ему на плечо. Она подразнивала его, отпуская шуточки по поводу тяжелого и назойливого аромата мужского семени, который испускали пестики рожкового дерева, а Либерзон, порозовев от любви, все приговаривал: «Ну что ты, Фаня, в твоем возрасте!»

Обнимая, помогая и направляя друг друга, шли они по выбитой колесами телег колее, наслаждаясь запахом дождя и тяжелыми тучами, которые вырвались наконец из пещеры на голубой горе. Добравшись до старых виноградных лоз Дабуки и Палти, они расстелили под ними скатерть и, поддерживая друг друга руками, медленно опустились в высокую траву. Они ели, не сводя глаз друг с друга.

Кругом не было ни души. Этот маленький виноградник Маргулис посадил многие годы назад для своих пчел. Он никогда не собирал там виноград, полагая, что это добавит к меду аромат старого вина. Виноградные лозы, за которыми никто не ухаживал со дня его смерти, покрыли рассыпающуюся ограду непроходимой путаницей сильных побегов, которые разбегались во все стороны, все больше дичая и переплетаясь. Большие серебряные пауки выткали в их просветах сверкающие занавеси. Ящерицы-медяницы грелись в последних лучах лета на свежих кротовых буграх, дружелюбно поглядывая на влюбленную пару.

Либерзон медленными аккуратными движениями разрезал селедку, намазал хлеб сметаной и спросил с хитрецой: