Книга Слава богу, не убили - Алексей Евдокимов

Наконец, ливень рухнул. Ветер сделался почти ураганным. Вардан ретировался с пляжа, но на совершенно безжизненной единственной улице спрятаться было негде. Пришлось вернуться на станцию, нырнуть в некое не то чтобы помещение — бетонную замусоренную, исписанную граффити пещерку, не запертую ввиду отсутствия дверей. Он передернул плечами, заклацал золотой зажигалкой, с трудом раскуривая сигарету из подмокшей пачки. Тут было грязно, сыро, гулко, снаружи размашисто ходили под ветром водяные потоки, заметая в пещерку облака мелких брызг.

…Как ни ловок, как ни удачлив он был в своей игре, в этой корриде, в этой пляске с неповоротливым вонючим остервенелым бычарой российской политико-экономической реальности, он всегда знал, что не сможет глумиться над ним вечно. Что придется исчезнуть. Свое исчезновение Вардан готовил давным-давно, копя в западных банках отложения неучтенных откатов, — но решающий момент, как это всегда с таким моментом бывает, наступил все равно неожиданно. Не потому, что Вардан не был предусмотрителен, а потому, что реальность непредсказуема по определению. И все равно многое у него вышло не так, не гладко, не чисто. Не потому, что он плохо готовился, а потому, что гладка и чиста бывает лишь теория. И все равно его в итоге сдали — уже здесь, в Европе. Не потому, что он доверился не тем — а потому, что сдают все… Прилетев в прошлом сентябре в Цюрих и обнаружив, что его счета заморожены, он немедленно сделал оттуда ноги — и, похоже, только благодаря этому был жив до сих пор. Но и этот выигрыш оказался лишь временным, тактическим. И не потому, что ему изменила удача. А потому, что все без исключения выигрыши — на самом деле временные и тактические…

Вардан бросил сигарету под ноги, выглянул, щурясь и морщась. Втянул голову в плечи, подбежал к висящему на стенке расписанию. Торопливо сверился с миллионоевровыми Zenith Defy Xtreme, чьи показания тут же расплылись в шмякнувшейся на стекло капле. Ближайший и последний поезд на Трапани был через четыре с половиной часа, назад, в Палермо, — через четыре. Объявление рядом с таблицей извещало, что билеты можно купить в баре за углом.

На все местечко только он и работал, этот крошечный, в одну стойку, барчик — да еще встык примыкающий к нему ресторан. В первом скучал, изредка перебрасываясь с барменом отрывистыми словами, задумчивый старикан, в ресторане же с утра явно не было вообще ни одного посетителя. Когда Вардан, встряхиваясь, вошел туда, хозяин, похоже, уже собрался закрывать на сегодня заведение за невостребованностью. Пришелец потребовал граппы для сугреву. Упитанный немолодой официант поставил перед ним высокий коктейльный стакан и, не останавливаемый клиентом, выцедил туда все остававшееся в бутылке — грамм двести. За профессиональной его бесстрастностью проступало любопытство.

Веранда выходила на море, но видно за ее высоким стеклом, заливаемым сплошь, не было ничего. Швыряемая ветром вода пробивала зазоры в каркасе веранды, брызгала внутрь, образуя на полу лужицы. От металлической рамы разлетались капли. Полусползший на стуле Вардан неподвижно смотрел на одинокий стакан на белой скатерти и скомканные салфетки, которыми он обтер рожу.

Единственным источником звуков, кроме рокочущей, стучащей и плещущей воды, был телевизор, откуда тараторило и гоготало итальянское игровое шоу запредельной — Вардан пару раз туда покосился — степени кретинизма. Хозяин, отпустивший официанта, уныло смотрел в экран, с терпеливой безнадежностью дожидаясь, когда неожиданный посетитель, наконец, свалит и можно будет идти домой самому.

Но тот сидел мертво, посасывая граппу мизерными глотками, — ему идти было совершенно некуда. Маршрут гонки, стартовавший пять месяцев назад в Швейцарии, трасса которой охлестнула три континента, здесь, похоже, обрывался.

И не в том дело, что не оставалось денег — хотя они действительно почти кончились. Не в том, что он устал — хотя устал он за эти месяцы страшно… Но ведь пока тебе не сделали контрольный в голову, всегда при желании можно изыскать резервы и варианты… Нет, дело было не в этом, а в ощущении тупика в Вардановом сознании: ощущении столь всеобъемлющем, что на его фоне уже не самым важным казалось — чуть-чуть раньше, или чуть-чуть позже. И тем более — где именно.

На остров его занесло, в общем, случайно: в Италии у него были неплохие связи, приберегаемые «на крайняк», и когда этот крайняк наступил, он полтора месяца просидел в Милане, потом в Риме — прежде чем убедился, что их тоже недостаточно. Избегая аэропортов и контор по аренде машин, где надо предъявлять документы, он доехал на поезде до полного негров и хохлов Неаполя, оттуда, почуяв гон, — до Катании, где черные глыбы вулканической породы перли даже из стен домов на улицы, оттуда — до Палермо…

Или все-таки не совсем случайно?.. Или было в выборе именно такого маршрута что-то подспудное, мысль о чем человеку его опыта и степени цинизма просто не приходила в голову?.. Хотя не по этой же ли подсознательной причине его в последние два без малого десятилетия упорно тянуло к бабам, умеющим играть на музыкальных инструментах?.. Во всяком случае, ни о том, ни о другом Вардан не думал и сейчас.

И уж конечно он не вспоминал тот эпизод семнадцати- или восемнадцатилетней давности… Даже не эпизод — момент…

Он тогда впервые оказался в Москве с намерением в ней остаться — двадцати-с-совсем-небольшим-летнее лицо условно-кавказской национальности, совершенно без денег и практически без знакомых в городе. Уже повидавшее в своей родной Армении и войну с ее дикой жестокостью, и несусветную бедность; неприкаянное, амбициозное, ощетиненное. Стояла осень, ветренная, промозглая московская осень, так плохо переносимая южанином; столица то ли почти, то ли только что издохшей страны, проданной, оплеванной и разграбленной, была темна, грязна, страшна, облуплена, дырява. Перепуганные, враз и напрочь обнищавшие, ни черта не понимающие, не представляющие завтрашнего дня встречные смотрели тоскливо, растерянно, озверело, давились и дрались в очередях и в транспорте. И он, абсолютно здесь чужой и лишний, голодный и замерзший, подавленный обилием этой недружественной человеческой массы, проталкивался через нее в продуваемом сквозняками метро — когда вдруг увидел в переходе пиликающую на скрипке девицу, обычную студентку музучилища или «консервы». Пиликала она хрестоматийную тему из «Крестного отца» — ту самую, под которую Аль Пачино бродит по сицилийским коричневым холмам.

Скрипачка была хороша собой, и играла хорошо, и от музыки при всей ее затасканности что-то прихватывало внутри (тогда музыка на него еще действовала) — и даже такая доза ХОРОШЕГО делала, как показалось в тот момент Вардану, девицу чем-то чужеродным окружающему ужасу, безобразию и распаду. Он даже остановился рядом. Бестолково топтался, постоянно задеваемый, сбоку угрюмого, слитно и гулко шаркающего, тупо нацеленного потока, случайно выдернутый из него, прервавший бессмысленное движение — и под случайную эту музыку в нем нарастало злое, поначалу неоформленное в мысли и слова упрямство. Он, чернявый, невысоконький, сопящий заложенным носом, осознавал себя человеком исчезающего, странного, древнего племени, отличным от всех, одиноким, самоценным и самодостаточным.

Он не собирался дать окружающему с его мрачным энтропийным идиотизмом сожрать себя и переварить. Он собирался использовать окружающее. Утверждаться за его счет. Он, всегда глубоко безразличный к вопросу нацпринадлежности, вдруг вспомнил, какому народу наследует: народу, пережившему тысячелетия, тысячелетия изгойства и истребления, почти изведенному — но в его-то, Вардановом, лице по-прежнему живому, вопреки всему. А стало быть, его, Вардановы, предки накопили в хромосомах такой запас живучести и везучести, гибкости и воли, что ему, Вардану, уже все нипочем. К тому же он оставался человеком Востока, всегда себе на уме, хитрым, жестоким и лукавым, обладателем могучей интуиции и инстинкта доминирования… В общем, это были обычные мысли и ощущения двадцатилетнего самолюбивого провинциала, выскочки, парии и нацмена, гордого и закомплексованного — тем более типичные для рубежа восьмидесятых-девяностых, когда молодыми, честолюбивыми и витальными столько давалось самим себе обещаний заработать миллион и всех нагнуть.