Книга Венецианский эликсир - Мишель Ловрик

Я думаю, нам больше не следовало говорить о Томе. Это причиняло слишком сильную боль Валентину. Я подумала вслух:

— Совет вполне мог дать задание Маззиолини прикончить Тома.

— Но зачем?

— Подумай обо всех тех затруднениях, которые Том создавал в Венеции. Я не имею в виду то, что он сделал со мной. Я имею в виду ваши дела. Едва ли они нравились местным властям. Так, по крайней мере, мне намекнул Главный.

— Они бы убрали его из-за такой безделицы? — Валентину это казалось невероятным. Если Тома убили из-за их торговых дел, значит, Валентин сам послал его на смерть. Том умер вместо Валентина.

Я не видела причин причинять ему боль и дальше. Он и так страдал без друга. Грустный муж — плохой муж.

Потому я предложила:

— Не исключено, что его убили из-за того, как он поступил со мной, девушкой из знатного рода. Вениер! Когда обижают аристократа, весь город чувствует себя уязвленным. Если следовать их извращенной логике, это было чем-то вроде оскорбления национальной гордости.

Он облегченно вздохнул.

— Похоже на правду, верно? Они разозлились и убили его. Они выждали, пока он не почувствует себя в безопасности, а потом нанесли удар. Это похоже на венецианцев, верно?

Я убедила его, что Тома наверняка убили по этой причине.

— Значит, этот Маззиолини убил Тома. Таким образом, я должен убить Маззиолини, — сказал он решительно, словно обещая придерживаться какой-нибудь диеты или больше не пить спиртного.

Маззиолини был обречен.

Чем больше я об этом думала, тем больше мне нравилась эта мысль. Я поцеловала мужа.

Так все и закончилось.

Эпилог

Венеция, март 1787 года

Порошок из абруса

Берем абрус, перетертый на мраморе, одну драхму; крем винного камня, половину драхмы; соль полыни, прюнеля, всего по двенадцать гран; янтарную соль, шесть гран; делаем порошок на шесть доз. Давать дважды или трижды в день.

Восстанавливает ферментацию внутренностей и крови. Собирает загустевшую кровь и выводит ее из организма в виде выделений.

Уважаемый синьор Маззиолини,

прошло уже много месяцев с тех пор, как я задалась целью решить загадку смерти отца.

Мне удалось восстановить почти целостную картину из обрывков фактов, которые попали в мое распоряжение. Мне помог Смергетто, хотя он этого и не понял. А также братья Момоло и Тофоло. По поводу прочих вещей, слишком темных, чтобы говорить о них даже за бокалом хорошего вина, я полагалась на смекалку и инстинкты.

Я считаю, что все началось в четверг.

Холодная зимняя ночь, узкая аллейка за площадью Сан-Марко. Вот где она жила. Там она оставляла пьяную служанку спать в те драгоценные дни свободы, когда вы были в отъезде в Лондоне, чтобы организовать апартаменты и нанять обслугу. Помните?

Так я это представляла себе год назад, прежде чем приехала в Венецию, город, который теперь знаю как свои пять пальцев, а то и лучше, ведь он у меня в крови.

Стройные венецианцы, затянутые в шали и пальто, спотыкаясь, ходят по улицам, стараясь не упасть на скользкой брусчатке.

В этот мрачный морозный день мужчина и женщина неожиданно сталкиваются друг с другом. Он крепкий и высокий. Она маленькая и изящная. Она опрокидывается на спину. Когда он протягивает руку, чтобы помочь ей подняться, его извинения кажутся искренними. Но что-то чуждое в его акценте и знакомые черты лица заставляют женщину отпрянуть.

— Не бойтесь, — говорит он, становясь на колени и глядя ей в глаза.

Увидев ее лицо, он от удивления раскрывает рот.

— Катарина, — шепчет он, — я думал, что ты…

Он не заканчивает реплику, потому что она крепко целует его в губы.

Так они снова нашли друг друга спустя полтора десятка лет. Теперь имеет значение не то, что их разъединило, но то, что, по всей видимости, позволит им воссоединиться — то же желание, тот же жар, то, что позволило мне появиться на свет.

У матери, должно быть, были причины обнимать папу, позволить ему поднять себя и отнести в гондолу, где он держал ее в руках, пока они не причалили у церкви Святого Сильвестра.

Папа ведет мать через знакомые ворота и вверх по лестнице в спальню, где они не выпускают друг друга из объятий два дня и две ночи. Они ничего не едят, пьют только воду из кувшина и занимаются любовью.

Потом наступает суббота.

Вероятно, в тот день дела пошли наперекосяк.

На третий день он, наверное, сказал ей, что ему нужно отлучиться по делам. Его глаза затуманены. Кажется, это истощение. Она молча лежит посередине кровати, пока он громко кричит вниз, чтобы принесли горячей воды, и быстро захлопывает дверь ногой перед носом у любопытной прислуги, заполучив желанный кувшин. Он поворачивается к матери спиной, приводит себя в порядок, одевается и складывает бумаги в сумку из овечьей кожи.

Без сомнения, он пытается пошутить, что он так же пуст, как и эта сумка, ведь она вытянула из него все соки. Шутка, как обычно, не удается, и мать не улыбается. Снова наступает ночь, а ее глаза, желтые при свете свечей, внимательно следят за его передвижениями по комнате.

Он не просит ее остаться и дождаться его. Он не говорит, когда вернется. Он не спрашивает, где она живет, и не назначает нового свидания. Он глядит на разбросанную по полу одежду, потом на нее.

Ей следует понять: это все, что ему было нужно. Снова вкусить давно забытых радостей и оставить все как есть. Она кивает, давая понять, что осознает это. Она тоже глядит на разбросанную одежду, ощущая желание одеться и уйти. В конце концов, у нее нет никакого права здесь находиться, если только ее присутствие не одобрено им. Я представляю, как она начинает тяжело дышать, ведь как только он покинет комнату, у нее не будет права и на это. Мать никогда бы не показала, какие чувства обуревают ее. Из нее получилась бы отличная монахиня.

Когда он удаляется в туалет на первом этаже, она вскакивает с кровати, вытягивает из его сумки бумаги и раскладывает их на кровати. Она кивает и улыбается. Макнув перо в чернила, она изменяет адрес на самом первом листе. Изменение совершенно незаметно. Вероятно, она исправила в адресе цифру «1» на «4» на всех листах. Когда чернила подсохли, она сложила бумаги в сумку до его прихода.

Она лежит на кровати, прижимая одеяло к груди.

— Я оставлю тебя, чтобы ты могла одеться, — смущенно говорит он. Это первая обыденная фраза, с которой он обращается к ней за два дня. Все остальное время он в основном стонал и шептал слова страсти. Романтический ореол встречи исчезает навсегда, и он это знает.