Книга Закодированный - Алексей Слаповский

– Вы мучаетесь оттого, что не знаете, кто вы, – говорил Н. – А я знаю, кто я, и не мучаюсь.

– Мы оба закодированные, что тут знать? – отвечал Непрятвин.

– Я инопланетянин! И ты тоже.

– Докажи, – спокойно сказал Непрятвин.

– Как дважды два. Например: не казалось ли тебе глупым, что природа поделила людей на мужчин и женщин? Кроме неприятностей, от этого ничего нет. Войны. Кровопролития.

– Ну, казалось.

– Почему? Стой, отвечу сам! Потому что ты знаешь более разумное устройство вещей. Тут вообще слишком много бессмыслиц. У человека есть речь, а он мечтает помолчать, речь обманывает, информация сплошь и рядом оказывается дезинформацией. Люди даже про это выдумали так называемые стихи. «Мысль изреченная есть ложь!» И – восхищаются! Дальше. У человека есть разум – в кавычках! – а он только и делает, что сомневается в его необходимости. Вопрос: можно ли в таком случае назвать человека разумным существом?

– Нет! – ответил Непрятвин.

– Видишь! Ты жил, считал, что все в порядке, но вот я сказал два слова – и ты изменил свой образ мыслей начисто! Потому что ты – инопланетянин.

– Да. Ты прав.

– От этого твое отвращение к людям.

– А я думал – от чего? Я думал – от закодированности. Оказывается… Да, я инопланетянин! А ты?

Н. возмутился:

– Ну и хамство! Ему ж толкуешь, и он же!…

– А что? Чем докажешь? Например. Вот спит человек. Представитель здешней цивилизации. Он нам омерзителен, ведь так?

– Так.

– Как таракан человеку. Так?

– Так.

– Вот нож, – сказал Непрятвин. – Убей таракана. Докажи, что ты – инопланетянин!

Я хотел проснуться – но не мог!

– Ничего себе! – вскричал Н. – А сам-то, небось, не сумеешь!

– Пара пустяков. Но речь ведь не обо мне, правда? А если ты откажешься, значит, ты не инопланетянин, и я, представитель высшей цивилизации, могу тебя прихлопнуть. Как человек таракана.

– Положите нож! – тихо сказал Н.

– Возьми его! Ну! А второй – у меня, видишь? Или ты его, или я тебя. Выбора нет.

Я открыл глаза.

Н. стоял передо мной, занеся нож. Я вскрикнул – и проснулся.

Н. и Непрятвин сидели за столом и яростно, но тихо о чем-то спорили.

– Вы этого не сделаете! – восклицал Н. со странной усмешкой.

– Сделаю! – шепотом кричал Непрятвин. – Тут он увидел, что я проснулся, и сказал полным голосом:

– Николай Валентинович, послушайте меня. Я доказываю этому человеку, что попал в безвыходное положение. Допустим, Маркушев жив. Я заставлю его раскодировать меня в вашем присутствии. Он это сделает. Но тут же найдет способ, чтобы опять меня закодировать. Тайком, из-за угла, во сне, на расстоянии, как угодно! Если же он в самом деле умер, то никто уже меня не расколдует. Я буду думать, что слова Маркушева остались во мне. Может, ничего и не останется, но я буду думать, что осталось, и это все равно будто они есть, эти слова, во мне на самом деле. Это проклятье и рок, и я устал. Я желаю умереть. Милый Николай Валентинович, дайте водки – выпьем, как мы давно с вами хотели.

Я долго отговаривал его, хотя понимал, что он в любом случае исполнит задуманное, поэтому согласился. Выпил немного сам, потому что был крайне возбужден и нужно было привести нервы в порядок.

– Ну, прощайте! – сказал Непрятвин и выпил разом полный стакан. После этого он молча сидел пять или десять минут. Потом удивленно и радостно поднял на нас захмелевшие глаза. – Ничего! То есть… Ах я дурак! – и выпил еще один стакан.

Н. при этом пришел в полный ажиотаж. Я понял его мысли и сказал ему:

– Не вздумай!

Но его это будто подтолкнуло, он схватил бутылку и стал пить прямо из горлышка.

Проснувшись утром, я увидел, что Непрятвин, живой и невредимый, сидит на корточках перед лежащим Н.

– Помер! – сказал он, как-то фамильярно усмехаясь. – Что ж. Значит, раз на раз не приходится!

И – ушел, исчез, испарился.

Я вызвал скорую, милицию, ну, и так далее.

Я пишу эту повесть не для художественности, а для крика души: оглянитесь вокруг себя, вглядитесь! Я понял – поэтому и не выхожу вот уже два месяца из дома, – поймите же и вы: большинство людей – закодировано. Я не знаю, кто и когда это сделал, но то, что они закодированные, совершенно точно! И у каждого, у каждого в кармане нож, и он в любой мементо мори (так в рукописи. – А.С.) готов вас прирезать. Будьте же бдительны!

Впрочем, какое мне, инопланетянину, до вас дело…

8. Восьмая первая глава

Мне больше нечего сказать – или, вернее, добавить к сказанному.

Но я не хочу, чтобы было семь глав. Семь – слишком круглое число, хотя и угловатая цифра. Семь дней недели, семь пар чистых и нечистых, «Семеро смелых», «Семь-сорок», «у семи нянек дитя без глазу», «семь раз отмерь…» и т. д., и т. п.

Поэтому, если у тебя чего-то только шесть, всегда стремишься к тому, чтобы у тебя этого чего-то стало семь.

Плохое число, потому что слишком хорошее.

Закодированное.

Также плохие хорошие цифры: три (примеры…), пять (уже меньше, но примеров тоже хватает…), девять, двенадцать, тринадцать (но это число люблю – приносит удачу).

Отвратительны все цифры с нулями, потому что – юбилеи.

Восемь – хорошая цифра, хорошее хорошее число.

Восемь – тяжелое число, но с него редко когда что начинается. Оно просто тяжелое, оно – продолжение: 18-й год (имея в виду наш век и нас), 38-й год, 48-й, 88-й, 98-й… Семь же как раз число начала (начала конца, но – промежуточного): 17-й, 37-й, 57-й (год моего рождения). Три – число предуготовления, предчувствия, тоже тяжелое: 903-й, 13-й, 23-й, 33-й, 53-й, 63-й, 83-й, 93-й, 2003-й…

Размышляя таким образом, я напоминаю сам себе некоего человека творческой наружности в партикулярном платье, который, назвав гостей в свою мансарду, становится вдруг мрачен, распахивает окно в ночь и, скрестивши руки, глядит задумчиво в черную дыру, гости смущены, чувствуют себя бытовыми, неумными и неталантливыми, маленький ребенок-сын подходит к папе, дергает за фалду фрака и говорит: «Папа! Папа! Я обкакался!» Мыслитель медленно, благословляюще несет руку ко лбу малышка и, помавая шепотно пальцами, молвит: «Иди-к ты к бесу, сынок, пусть те маманька жопу вытрет!»

Как он многозначителен! – долженствующие быть мысли гостей.

Ах, милые мои, тошно.

Хочется о любви. Петь хочется. Но поется о другом, как и раньше:

Я завидую тем, кому

18 с половиной лет.