Книга Детство - Карл Уве Кнаусгорд

Нравился мне Ханс Хаммонд Росбах[28], а Трюгве Браттели[29] казался мне слишком странным из-за его тихого, шепчущего голоса и странного «р», узкоплечей фигуры, большой головы, чем-то напоминающей мертвый череп, и густых, черных бровей.

Четверть часа мы поговорили про аварию в Северном море, дальше урок продолжался как обычно, то есть мы решали задачи в тетрадях, а учитель прохаживался между рядов и подходил к тому, кто поднимал руку, прося о помощи, в то время как тьма за окном постепенно уступала место рассвету. На перемене кто-то сказал, что под водой внутри платформы могли остаться воздушные карманы, в которых человек может продержаться несколько дней. Кто-то сказал, что на платформе не было родителей местных ребят, но среди пропавших есть отец одного из тех, кто лечился в Ролигхедене. Трудно сказать, откуда брались такие слухи и насколько они соответствовали действительности. Следующим уроком был норвежский. Когда в класс пришла и села за стол наша классная руководительница, я поднял руку.

— Да, Карл Уве?

— Вы уже проверили наши сочинения?

— Подожди немного, и скоро узнаешь, — сказала она.

По-видимому, она их все же проверила, потому что сразу начала выписывать на доске некоторые слова и повторять правила, на которые мы, очевидно, сделали ошибки в сочинениях, сданных ей в четверг.

Ага. Вот и толстая пачка наших тетрадей, извлеченная из ее сумки, легла на стол.

— В этот раз было очень много хороших сочинений, — сказала она. — Я могла бы зачитать все. Но на это, конечно, не хватит времени. Поэтому я отобрала четыре. Как вы знаете, это не значит, что они обязательно самые лучшие. У нас в классе все пишут хорошо.

Я впился глазами в пачку, пытаясь понять, есть ли там моя тетрадка. Сверху ее не было, это я разглядел.

Анна Лисбет подняла руку.

На ней был белый вязаный свитер, он ей очень шел. Черные волосы и черные глаза очень хорошо сочетались с белым, как и алые губы и румянец, который всегда выступал у нее на щеках, когда она приходила в помещение с холода.

— Да? — спросила учительница.

— Можно мы будем вязать, пока слушаем? — спросила Анна Лисбет.

— Отчего же нет! Конечно, можно.

Четыре девочки нагнули головы, доставая из ранцев вязальные принадлежности.

— А можно мы пока будем делать уроки? — спросил Гейр Хокон.

Кто-то в классе засмеялся.

— Во-первых, Гейр Хокон, надо поднимать руку, как все, — сказала учительница. — А во-вторых, мой ответ, конечно, будет «нет».

Гейр Хокон улыбнулся, залившись краской, не потому, что ему сделали замечание, а потому, что набрался храбрости спросить. Он всегда краснел, когда приходилось говорить перед всем классом.

Фру Хёст принялась читать. Первое сочинение было не мое. Но там лежат еще три, подумал я, поудобнее вытягивая ноги под партой. Я любил время первых уроков, когда за окном еще стояла тьма и мы сидели словно в капсуле света, все немного растрепанные, с сонными глазами и с той мягкостью и неопределенностью в движениях, которые постепенно обтачивались в течение дня, приобретали остроту, пока наконец не начиналась всеобщая беготня и все принимались наперебой болтать, размахивая руками.

Второе сочинение тоже оказалось не мое. А потом и третье.

Я тревожно впился в нее глазами, когда она взяла со стола четвертую тетрадь. Неужели опять не моя?

От обиды у меня внутри словно что-то оборвалось. Но тут же поднялось что-то другое. Я же пишу лучше их всех вместе взятых! Я знаю это, и она знает! И однако, она не зачитала меня в прошлый раз, и вот теперь снова нет. Какой тогда смысл хорошо писать? В следующий раз напишу так плохо, как только смогу.

Наконец она положила это убогое сочинение.

Я поднял руку.

— Почему вы не прочитали мое? — спросил я. — Оно что — плохое?

На мгновение глаза ее сузились, но она тотчас же спохватилась и посмотрела с улыбкой:

— Я получила от вас двадцать пять сочинений. Сам понимаешь, я не могу прочитать все. Кстати, твои я чаще всего читала вслух, а сейчас пришел черед других.

Она хлопнула в ладоши:

— И на этот раз они действительно вышли замечательными. Сколько же у вас фантазии! Я прямо наслаждалась, пока их все читала.

Она кивнула Гейру Б. Он встал и вышел вперед. Он был дежурным, и ему полагалось раздавать тетради. Я быстро пролистал свою. Примерно по одной ошибке на страницу. В конце она написала: «Богатая фантазия, Карл Уве, и вообще хорошо, но не слишком ли внезапно история под конец обрывается? Ошибок у тебя немного, но над почерком следует поработать».

Тема была — будущее. Я написал про космический полет. И получилось так, что я слишком пространно рассказывал про тренировочные программы космонавтов, а когда дошел до старта, оказалось, что у меня уже написано десять страниц, и я, немного подумав, нашел выход, что полет в последнюю минуту был отменен из-за технической неисправности и астронавты отправились домой несолоно хлебавши.

В одном месте я написал Hotel с одним l, и она красными чернилами вставила своим округлым почерком второе l. Я поднял руку, она подошла.

— Hotel пишется с одним l, я это точно знаю. Так было напечатано в книге, значит, так правильно.

Она наклонилась ко мне. От ее рук пахнуло мылом, а от шеи — легкими духами с летним запахом.

— Ты и прав, и не прав. С одним l пишется по-английски, а по-норвежски у этого слова два l.

— «Hotel Phoenix» написано с одним l. А он находится в Норвегии. У нас в Арендале!

— Ты прав, это так.

— Значит, у меня это не ошибка?

— Нет. Давай покончим на этом. А сочинение ты написал очень хорошее, Карл Уве.

Она выпрямилась и вернулась за учительский стол. Ее слова утешили меня, хотя и были сказаны только мне одному.

На улице все продолжался дождь и задувал ветер. Деревья в окрестностях школы раскачивались и трещали, а когда мы после перемены перешли в гимнастический зал, порывы ветра налетали на его стену с такой силой, что казалось, будто об нее разбиваются волны прибоя. Вентиляция завывала на все голоса, так что здание казалось живым существом, громадным зверем со множеством комнат, проходов и отверстий в стенах, который улегся рядом со школой и в безутешном одиночестве жалобно плачется сам себе. А может быть, сами звуки — это живые существа, подумал я, сидя в раздевалке на скамейке и снимая одежду. Они то набирали силу, то затихали, взвивались вверх и опадали, носились туда и сюда, как будто играя. Раздевшись, я, голый, взял полотенце и пошел в душевую, там уже было тепло и влажно от пара. Я встал в толпе бледных, почти мраморно-белых мальчишеских тел под теплые струи, они сначала облили мне голову, затем потекли по лицу и груди, охватили затылок и спину. Слипшиеся волосы упали мне на лоб, я закрыл глаза.