Книга На кресах всходних - Михаил Попов

— А я о чем!

Жохова сильно намыливала тугое тело девки суровым хозяйственным мылом, сопровождая ядреную работу рассуждениями, что в лесу не сильно-то разъешься.

Николай Адамович был выпущен на свободу как узник жестокого пилсудского режима. Отлежался пару недель, а когда попытался устроиться на работу уже в советской системе образования, попал под донос кого-то из своих прежних школьных знакомых о том, что является белорусским националистом. Доносное дело быстрое и резкое. И отправился старик обратно в тот же самый гродненский изолятор — кажется, даже в ту же камеру.

Данута Николаевна, глотая слезы, рассказывала поливаемой из ковшика Янине, как явились четверо в фуражках с синими околышами и со штыками, перевернули весь дом, но что искали, не сказали. Страшно, очень страшно было.

— Да ладно тебе, — осаживала ее Жохова. Было понятно, что Данута хочет, чтобы комиссарская прислуга окольным путем почувствовала свою вину в «этом кошмаре», но та нипочем не желала ничего такого чувствовать. Жизнь так шла, что ж теперь.

После бани сели вечерять — Адам напек в печке картошек. Отколупываешь горелую шкуру, несколькими крупными крупинами соли обложишь сверху и кусай.

— Как же ты добралась? — догадалась наконец спросить Данута Николаевна.

Янина просто махнула рукой: мол, и не спрашивайте. Та больше и не спрашивала.

— Ты про Жохову не думай плохо, — сказал Адам. — Она хорошая. Она мне аусвайс добыла. Не угонят в Германию.

Янина не поняла, конечно, в чем дело. Как дальняя родственница советского комиссара могла добыть документ в немецкой комендатуре? Объяснение было простое: власть, она вроде грибницы. Грибы можно срезать, а она, грибница, останется. Был гминный войт при поляках, потом секретарь райкома, теперь комендант, это грибы, а грибница — это писарчуки, истопники, шофера, буфетчики, курьеры. Много людей, с которыми сохранились человеческие отношения. И за небольшие подношения можно договориться о большой для себя пользе.

— Два гарнитура серебряных взяла, — сокрушалась Данута Николаевна, намекая, что один гарнитур — сережки с агатиками и кулон — Жохова прикарманила.

Янина не знала, как ей относиться к этим разговорам, от сытости и тепла ее немного развезло. Кроме того, она очень странно чувствовала себя в старом платье хозяйки, которое было ей очень велико, так что каждое движение заставляло смущенно улыбаться. Адам не отрываясь смотрел на нее, и, кажется, он вообще не моргал, что тоже ее сильно смущало. Как будто этим вниманием на нее накладывалась какая-то обязанность.

Работала Данута Николаевна в библиотеке. Рейхскоммендатура Ост решила, что для местного населения неплохо бы устроить что-то вроде досуга. Как известно, при вступлении на территорию западных губерний советская власть в 1939 году ввезла довольно много литературы, и не только пропагандистской, считая, что белорусы, читая полезные книги, будут постепенно настраиваться соответствующим образом. Из закромов библиотечных коллекторов областей Восточной Белоруссии грузовиками доставлены собрания сочинений не только Горького, Серафимовича, Маяковского, но и Джека Лондона, Марка Твена, Жюль Верна. Умиляются некоторые — немцы сохранили на части захваченной территории колхозы, рассчитывая с их помощью собрать урожай, но они, подумав, решили и библиотечную систему не корежить. Тем более что кому-то из умников в штабах пришла мысль, что через систему библиотечного абонемента можно навести еще один способ контроля за умонастроениями населения. И вот Данута Норкевич, как дочь дважды репрессированного отца, оказалась вдруг на важной идеологической должности. Правда, ею были недовольны: она никак не могла взять в толк, в чем заключается ее аналитическая роль и как понять, насколько опасен человек, берущий ту или иную книжку. Но она старалась.

— Вот поставили, а папу до сих пор держат.

Это был единственный момент за длинный вечер, когда Данута Николаевна что-то сказала против режима. Про «комиссаров» она распространялась охотно и ядовито. И любила, чтобы при «критике» присутствовала Жохова. Несколько раз вспоминала, как приходили забирать Николая Адамовича синие околыши, штыки… Потом вдруг переходила на дикости комиссарского быта. Ей рассказывали, что во Львове жены красных начальников нахватали себе хорошего польского белья и решили, что это выходные платья, потому что на лифе цветочки и вышивки везде, и так вместе с мужьями в кобурах и сапогах являлись в оперный театр.

Данута Николаевна искренне смеялась своим историям. Почему-то для нее было огромное облегчение знать, какие варвары эти взявшие ее отца. Вообще они вели себя страшенно. Все скупили во всех магазинах. Обменяли на новые деньги всего по триста злотых всем, кто жил на кресах, а сами ломанули в лавки со своими зарплатами и выкупили все — шерсть, шелк, сукно штуками. Жохов — да, тот самый Жохов, — он зеркала подводами отправлял в Смоленск. Вселился к ним по разнарядке в половину дома, был человек не злой, не обижал. Это говорилось, когда соседки не было рядом.

Поляков, однако, Данута Николаевна тоже не жаловала. Да, жизнь при них была куда как цивилизованней. И ресторации, и гуляния в парке, и выезды, и обхождение в лавочке с поклоном — «прошу, пани». Единственно, папу мучили, он страдал, а потом больного посадили. Но главное в них свойство — несерьезность. Только дунуло на них железным ветром — и куда-то поразлетелись. Какие-то мальчишки на велосипедах, с револьверами здесь, у костела, собрались, так одна русская танкетка выехала и одну очередь из пулемета дала. Побросали велосипеды и по кустам — вот и все Войско польское.

— А Веню вы когда видели?

Данута болезненно почти удивилась: как могут возникать какие-то вопросы посреди такого ее рассказа! Янина нашлась, вернула разговор к насущному:

— Пришли люди от Жохова. Он был комиссар.

Янина поняла: здесь все непросто. Остатки семьи комиссара живут в доме арестованного комиссаром пана Норкевича. От них можно было бы избавиться с помощью жалобы в гестапо — но кто же пойдет дьяволу жаловаться на чертей?

Данута закрыла глаза, задержала на миг дыхание, потом шумно выдохнула, уже раз в пятый за день:

— Пришли в синих околышах, все молчат, сапоги толщиной с эту печь, даже штыки примкнутые — пришли брать страшного врага. А папка — горбенький, слабогрудый, в рубашке, в очках треснутых… — Она заплакала. — Веню я видела… но давно, тогда еще… Еще летом.

— Летом?

— Осенью. В октябре. Так и увезли. В ту же самую тюрьму. В Гродно, что рядом с костелом… И знаешь, говорят, тюрьма та же, только там все другое. При поляках их, да, ругали, но при поляках…

— Так он погиб?

Данута задумалась. Она внутренне признала, что, может быть, что-то равное по важности с ее историей есть в этой теме, но никак не могла нащупать у себя в памяти хоть какие-то полезные факты.

— Он уехал, — вдруг сказал Адам.

Янина жадно повернулась к нему:

— Ты видел?