Книга "Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
… Посетителей было немного. Те, что останавливались недалеко от меня, переговаривались, подзывали отставших, были евреи, мой наметанный глаз и слух не мог ошибиться. И вдруг я «вспомнил», что однажды уже видел такое. В начале 1960-х Бродского и меня в очередной раз вместе занесло в Москву. Шли от Горького по Моховой и издали увидели на Манеже объявление во весь фасад об открытии выставки русского народного искусства. Подойдя ближе, остановились понять, что происходит на подводящих к дверям ступенях. Многолюдная сутолока включала в себя не сочетающиеся краски и формы. Это экскурсоводши и смотрительницы, исключительно женщины, наряженные в яркие сарафаны, сапожки и вышитые кофты, с косами до поясницы, с кокошниками на голове, встречали хлебом-солью группу официальных начальников, огороженных милицией от толпы зевак. Бродский сказал: «Русским русских показывают», – звучно прокартавив на «р»… Не превратится ли бывший мельниковский гараж на Образцова в место, где евреям будут показывать евреев?
Напоследок о языке. У него свои законы и власть. Произнося «Русский музей», мы знаем, что говорим о коллекции мирового класса. Произнося «Еврейский», понимаем, что это гибрид идеи и этнографии, хотя по-настоящему ни то ни другое.
Открытие Еврейского музея, конечно, не ограничивается рамками культурного события. В первую очередь, это событие политическое, и, скорее всего, таким и задумывалось. Я бы очень хотел, чтобы открылись Татарский, несколько кавказских, Бурятский, Коми и так далее подобные музеи, тоже культурного, но и политического планов. Было бы интересно посмотреть, как окажется сопоставлен с ними Еврейский, как они подкорректируют его направленность, как он повлияет на их самовыражение. Потому что сейчас он вышел на место исключительное, особой представительности. Перед открытием было объявлено, что на церемонии ожидаются президенты России и Израиля. Путин по какой-то причине не пришел (его заменил министр МИДа), но если рассматривать событие именно в этом ракурсе, то музей есть олицетворение того, что стоит представлять Путину. Того, что ему не может не понравиться: единства страны, дружбы народов, не просто поддержки власти, а преданности, умелого сглаживания углов и за всем этим благодарности. Евреи России в очередной раз хорошие.
В чем, вообще говоря, нет ничего плохого. И преданность советского времени была искренняя, и нынешняя поддержка, и благодарность. Официальный, «государственный», антисемитизм в целом сошел на нет. Израиль больше не враг, а чуть ли не друг. На двойное гражданство смотрят более или менее сквозь пальцы. К инородцам с того же Кавказа или уроженцам азиатской России отношение на данный момент не в пример хуже, часто прямо дискриминационное. (Вряд ли евреям следует истолковывать это в свою пользу. Не только из-за возмутительности такой политики независимо от ее конкретного прицела. А и потому, что если в этой области где-то есть бесправие, то переключить стрелку на евреев – секундное дело.) Ладно, не все сразу делается, потерпим, подождем, когда обстоятельства переменятся к лучшему с «лицами всех национальностей».
Затронув категорию терпеливости, мы упираемся в туманную приписку к названию нового музея. Полное его имя – Еврейский музей и центр толерантности. Что означает вторая половина, я попросту не понимаю. Ни содержательно, ни, так сказать, на уровне языка. У толерантности не может быть центра, а если в виду имеется помещение некоего общества приверженцев толерантности, то почему его так прямо не назвать? Какова его функция при музее или музея при нем, догадаться не могу. В голову приходит, не намек ли это на то, что еврейский музей может у кого-то вызвать раздражение, так что просим проявлять особую терпимость. Но если так, нечего было все это предприятие затевать.
Заключительный период подготовки к открытию совпал с выходом в свет русского перевода романа голландки Карлы Фридман «Два чемодана воспоминаний». Как раз в день посещения музея «и центра» я эту книжку, вышедшую в серии «Проза еврейской жизни», прочитал. А так как действие ее происходит в еврейском квартале Антверпена, то у меня естественно возникли аналогии с увиденным. Предыдущую газетную колонку я кончил тем, что открывшийся музей – «гибрид идеи и этнографии, хотя по-настоящему ни то ни другое». Начнем с этнографии. Бродя по залам, я испытывал незначительную, но постоянную неудовлетворенность от того, что находил что-то из демонстрируемого необязательным и лишним, тогда как что-то, что считал необходимым, отсутствовало. Вскоре я понял, что иначе не могло быть. Евреев, в частности и в особенности русских евреев, принципиально нельзя свести к этносу в общепринятом понимании слова. Обладающему такими-то и такими-то качествами, мировоззрением, обычаями и наконец языком – и не обладающему никакими другими. И если мне в музейном изображении их как единого народа чего-то не хватало, а чего-то казался перебор, то это не только потому, что я мог поддаться вкусовщине, а и потому, что невозможно учесть ни многообразие, ни узость евреев. Многообразие, усвоенное от народов, с которыми они жили, и узость, выработанную внутриплеменными запретами и правилами религиозных, родовых, социальных различий. В романе Фридман, к примеру, малый круг действующих лиц включает в себя хасидов, ортодоксов, агностиков, атеистов, тех, кто хочет вернуть память о бывшем до Холокоста и во время его, тех, кто не хочет помнить о нем ничего.
Объясняется это тем – и коротенький фильм, предваряющий осмотр музея, успевает уделить объяснению несколько секунд, – что Израиль значит «боровшийся с Богом». Израиль-праотец, человек, и Израиль-народ, его потомки. Что можно истолковать как «требовавший от Бога ответа на свои вопросы». Или, как сказал мне много лет тому назад английский друг, комментируя стих из Нагорной проповеди «блаженны алчущие и жаждущие правды»: «Это про евреев». Так это или нет, я не знаю, об истоках его богословия не спросил. В Антверпене не был, но, читая книгу Фридман, узнавал тамошних евреев и обстановку, в которой они живут, как узнавал везде, где побывал. Повторю: не как этнос, отнюдь, но как вполне определенное сообщество индивидуумов, носящих на себе печать «еврейства». Что это понятие значит, мне совершенно ясно, хотя сформулировать не по силам.
Это об этнографии. Теперь об идее. По той же причине вопрошания, доискивания до смысла, размышления по всем поводам и на все темы, включая самые глубокие, доктринальные, мистические (хотя, как свойственно всем людям, и обыденные, бытовые, поверхностные), этим самым индивидуумам-евреям часто присуще представление о себе, как о наделенных острым умом и обширными знаниями. Это уже не ищущие правды, а знающие ее. В первую очередь, правду о том, какими евреи должны быть. Это уже идея. Она не может не назидать, не допускает несогласия. Идея Еврейского музея – убеждать: еврейский народ – такой.
Кто бы спорил? Пафос наших возражений в том, что он такой, но еще и другой, и третий. Что в музейной трактовке того, что происходило с ним, много натяжек. Что стороны его существования в России этого исторического периода, не попавшие в экспозицию, ставят под сомнение, а иногда опровергают музейную концепцию.
Чье-то благополучие вызывает в душе постороннего человека расположенность, только если оно изображено хорошим писателем в хорошем романе. Но хороший писатель, пишущий хорошие романы, знает, что благополучие, увы, не норма, оно хрупко, кратковременно, а если достаточно прочно и продолжительно, то скучновато и вынуждено изобретать коллизии и интриги, обещающие какое-никакое разнообразие. Узнавать, как незнакомый нам персонаж беззаботно, не стесняясь в средствах, окруженный такими же беззаботными и так же легко исполняющими всякое свое желание и даже прихоть близкими, живет день за днем и год за годом, исходя из того, что такое положение дел естественно, нас не больно-то тянет. На фоне нашей собственной и наших близких жизни иногда и раздражает.
