Книга Эдгар По - Андрей Танасейчук

Как бы там ни было, вашингтонский эпизод серьезно подорвал доверие к По со стороны партнера. Тем более что Кларк был человеком не только искренне набожным (а потому нетерпимым к любым проявлениям порока), но, как утверждала его дочь Анна (эти сведения подтверждает и художник Дж. Сартейн, сотрудничавший с «Сэтеди мьюзеум»), никогда не употреблял спиртного и не выносил запаха табака[255].

Между тем похоже, что после возвращения в Филадельфию По не смог остановиться: в литературных и окололитературных кругах все настойчивее циркулировали слухи о «гибнущем поэте». Об этом заговорили и друзья:

«Эдгар А. По (несомненно, ты знаешь о нем, если не знаком лично) превращается в одну из самых одиозных фигур среди пишущей братии. Он и я — давние друзья. Мы знаем друг друга с мальчишества, и наблюдение за теми превратностями, что он переживает в последнее время, причиняет мне нестерпимую боль. Бедолага! Конечно, он совсем не трезвенник, но я боюсь, он безрассудно движется по пути разрушения — морального, физического и умственного»[256].

Так писал старый друг Эдгара По Ламберт Уилмер в письме другому знакомому нашего героя — Джону Томлину[257] из Джексона, штат Теннесси. Он был искренен в своей тревоге. Но, конечно, не понимал природы пьянства, обнаруживая в нем лишь слабость характера. Томлин и сам был подвержен прискорбному недугу. Но в его случае речь шла как раз о бытовом пьянстве, болезненной тяге к спиртному, алкоголизме. В случае с По, как мы знаем, дело было в ином. Не пьянство являлось источником сумеречного состояния, но, наоборот, болезнь провоцировала пьянство. Понять этого друзья не могли.

Томас Д. Инглиш, воинствующий моралист, принципиальный абстинент и профессиональный врач, наблюдавший По в филадельфийские годы и всячески оберегавший от алкоголя, и тот не смог уяснить природу его отношений со спиртным. В связи с этим нельзя не вспомнить о романе Инглиша «Гибель алкоголика», который он, судя по всему, заканчивал как раз в те майские дни[258]. Считается, что в главном герое автор в сатирическом ключе изобразил поэта. Едва ли стоит говорить о злонамеренной карикатуре: тогда Инглиш еще искренне любил и жалел По, их окончательный разрыв произошел позднее (возможно, не без влияния упомянутого текста), но то, что modus vivendi друга повлиял на сюжет романа, — бесспорно.

Несмотря на то что слухи и толки вокруг имени компаньона достигали ушей Т. Кларка, вплоть до конца мая 1843 года их уговор оставался в силе и Эдгар По продолжал подготовку журнала к выходу. Специально для первого номера он сочинил рассказ «Золотой жук», справедливо полагая, что он произведет настоящий фурор. Вероятно, Кларк все-таки надеялся, что его единомышленник одумается. Не случайно, кстати, он отложил на неопределенное время публикацию упомянутого романа Инглиша: поначалу предполагалось публиковать его с продолжениями с июня. Только в последних числах мая в «Сэтеди мьюзеум» Кларк объявил, что отказывается от планов издавать журнал. Он объяснил свое решение «экономическими трудностями». Понятно, что главная «трудность» заключалась в партнере по предприятию.

Между тем литературная известность По неуклонно росла. Он публиковался не только в филадельфийских и балтиморских изданиях — «Сэтеди мьюзеум», «Гоудиз лэдиз бук», «Лэдиз компэнион», «Гифт», «Журнале Грэма», но и в бостонских, нью-йоркских журналах. Его прозу, стихотворения, критику и публицистику перепечатывали другие газеты и журналы. Регулярно появлялись и отклики на его произведения.

Натаниэль Уиллис — один из влиятельнейших американских журналистов того времени (и самый высокооплачиваемый), откликаясь на появление очередного рассказа Эдгара По, писал, например, 7 января 1843 года в своей еженедельной колонке:

«Сочинение мистера По чрезвычайно живо и исключительно читабельно, настолько, что из материалов номера [журнала] подавляющее число подписчиков прочтут и запомнят только и именно его».

Ему вторил не меньший авторитет Хорас Грили:

«По создал сильное и профессиональное [произведение]… анализ чувств и мотивов обладает поразительной силой… пугающе правдоподобен и живописен»[259].

Оба журналиста отметили один и тот же рассказ — «Сердце-обличитель», опубликованный в первом номере нью-йоркского журнала «Пайонир» Джеймса Р. Лоуэлла.

Кстати, и тот и другой совсем недавно числились среди «врагов» По, поскольку принадлежали к упоминавшемуся выше кружку «никкербокеров». Тем весомее была их оценка.

Несмотря на сложные перипетии и обстоятельства личного характера, публикаторская и творческая активность Эдгара По в этот период была велика. Не без влияния примера Р. Грисуолда, опубликовавшего в 1842 году книгу-антологию «Поэты и поэзия Америки», он взялся за составление собственной антологии «Поэты и поэзия Филадельфии», публиковавшейся сериально в «Сэтеди мьюзеум». «Второй выпуск» (от 25 февраля 1843 года) он посвятил «себе, любимому»: Г. Хёст написал биографическую статью (полную вымысла и совершенно неправдоподобную), а По подготовил изрядную подборку из шестнадцати своих стихотворений. Причем почти каждое из них он серьезно переработал и исправил.

Интересная подробность: в начале 1840-х годов По совсем не писал и не публиковал новых стихотворений. Последнее он напечатал в «Журнале Бёртона» в январе 1840 года (сочинил, скорее всего, в 1839 году). Это сонет «Тишина» («Есть свойства — существа без воплощенья…»). И с тех пор поэт замолчал, всецело отдавшись прозе. И вот теперь, после трехлетнего поэтического молчания, вновь «сочетался» с музой. И сочинил одно из самых мрачных своих стихотворений — «Червь-победитель»:

Смотри! огни во мраке блещут (О, ночь последних лет!). В театре ангелы трепещут, Глядя из тьмы на свет, Следя в слезах за пантомимой Надежд и вечных бед. Как стон, звучит оркестр незримый: То — музыка планет.

Актеров сонм, — подобье бога, — Бормочет, говорит, Туда, сюда летит с тревогой, — Мир кукольный, спешит. Безликий некто правит ими, Меняет сцены вид, И с кондоровых крыл, незримый, Проклятие струит.

Нелепый фарс! — но невозможно Не помнить мимов тех, Что гонятся за Тенью, с ложной Надеждой на успех, Что, обегая круг напрасный, Идут назад, под смех! В нем ужас царствует, в нем властны Безумие и Грех.

Но что за образ, весь кровавый, Меж мимами ползет? За сцену тянутся суставы, Он движется вперед, Все дальше, — дальше, — пожирая Играющих, и вот Театр рыдает, созерцая В крови ужасный рот.

Но гаснет, гаснет свет упорный! Над трепетной толпой Вниз занавес спадает черный, Как буря роковой. И ангелы, бледны и прямы, Кричат, плащ скинув свой, Что «Человек» — названье драмы, Что «Червь» — ее герой.[260]

Но что это была за муза? Уж точно — не Эрато, частая гостья его прежних стихотворений. Быть может, Каллиопа? Или Мельпомена? Эвтерпа или даже Полигимния?[261] Судить о том трудно. Но ясно, что «сочеталась» она с «ужасом души» поэта: поэтический текст был продиктован глубоким разочарованием — тщетой усилий по созданию журнала, тщетой надежд на выздоровление Вирджинии и на «синекуру», тщетности известности и славы.