Книга Неупокоенные - Джон Коннолли

Через пятнадцать-двадцать минут перед нами открылась поляна.

Большинство лачуг здесь все еще сохранилось. В месте, где основным строительным материалом было дерево, Ламли для ряда домов решил использовать камень, настолько он был уверен, что его идеальная община будет жить и процветать. Жилища варьировались в размере от двухкомнатных коттеджей до строений покрупнее, на шесть или более человек. Дома по большей части стояли в запустении, на некоторых явственно виднелись следы поджога — а вот одно жилище, наоборот, до некоторой степени восстановлено: подновленная крыша, четыре зарешеченных окна. Передняя дверь из грубо отесанного дуба была на замке. Судя по всему, даже в лучшие свои дни община вряд ли насчитывала более дюжины семей. Сколько таких мест разбросано по просторам Мэна — брошенных деревень, Богом забытых, пришедших в упадок и омертвелость городков, поселений, основанных на неоправданной вере в харизматичного лидера. Мне подумалось о руинах Санктуарии в Каско-Бэй, о преподобном Фолкнере и его перебитой пастве в Арустуке. Вот и Галаад, видать, одно из звеньев в длинной и унылой череде устремлений, ничем не увенчавшихся из-за порочной низменности людей и их пагубных инстинктов.

А надо всем этим слепо красовался громадный шпиль храма Спасителя — горделивый замах Ламли на церковь Святого Антония. Стены были возведены, и шилом торчал шпиц колокольни, но крыша так и не была настелена, и никто никогда не возносил в этих стенах молитвы. Вообще это было не столько воздаяние Богу, сколько памятник тщеславию одного человека. И вот теперь лес постепенно прибирал это капище к себе. Стены густо обтягивал плющ, так что казалось, будто сама природа потрудилась, воздвигнув себе храм из листвы и побегов, с травой и кустьями вместо пола, а на аналой водрузив дерево — настолько в алтарной части разросся бурый орешник, голые свои ветви раскинув, как костистые руки исступленного проповедника, в молитвенном экстазе своем раздетого от плоти хладным ветром, иссушенного до серости солнцем и дождями.

Все в Галааде говорило об утрате, порче и загнивании. Не будь я даже наслышан о совершенных здесь злодеяниях, страдавших детях и младенцах, что были умерщвлены, я бы и то ушел отсюда с тяжелым чувством некоей замаранности. Да, недостроенная церковь смотрелась вполне величаво, даже надменно, но надменность эта лишена красоты, и даже природа здесь, казалось, осквернялась самим соприкосновением с этим местом. Дубус был прав. Место под свою общину Ламли выбрал откровенно проклятое.

Энджел хотел было подступиться к церкви, но я остановил его за руку.

— Ты чего? — удивился он.

— Не касайся здесь ни одного листика, — сказал я.

— Почему?

— Они отравлены. Сплошь.

Это и впрямь так. Впечатление такое, будто всякая вредная трава, всякий ядовитый цветок нашли себе здесь приют или же обрели такую странную кучность, какой я так далеко на севере прежде не встречал. Вот широколистная кальмия с шелушащейся ржавой корой, розоватые цветки которой в красных крапинах, напоминающих кровь раздавленных жуков, льнут своими тычинками к рукам, как это делают хищные насекомые и прочая мелкая пакость, которая в это время года отсутствует. Вот белый ядовитый вех, еще не отцветший, от которого становится опасным молоко, если этих цветков нажевалась корова. Рядом с болотцем, края которого прихвачены ледком, подманивает к себе пятнистая цикута с зубчатыми листиками и со стеблями в прожилках, ядовитая насквозь. А вот дурман-трава, место которой скорее в поле, а еще чистотел и крапива (куда без нее). Плющ, и тот здесь ядовит. Птиц не слышно, наверное, даже летом. Место всегда такое: зловеще безмолвное, бесприютное.

Снизу мы смотрели на массивный шпиль, выпирающий даже над высокими деревьями по соседству. С темной угрюмостью таращились на лес альковные окна, а пустующая ниша, предназначенная для колокола, почти полностью затянута все тем же плющом. Дверей, как и оконных стекол, у храма не было — лишь немые прямоугольные проемы внизу у колокольни и в боку самой церкви. Сама попытка проникнуть внутрь чревата порезами и ожогами от буйно разросшихся в проходах кустьев. Кстати, вблизи я заметил, что кто-то здесь некогда расчищал проход — судя по тому, насколько толще и выше вздымалась поросль но бокам. К западу от церкви обнаружились остатки проложенной сквозь чащобу просеки, траектория которой читалась по отсутствию высоких деревьев. Видимо, по ней через лес доставлялись строительные материалы; правда, спустя полвека от нее осталась лишь плененная кустарником заглохшая тропа.

Мы подошли к уцелевшему дому. Я кивнул Энджелу, и он занялся замком.

— Давненько его не трогали, — заметил он, брызгая в дырочки из припасенной масленки. Через несколько минут послышался щелчок. Энджел налег плечом на дверь, и та со скрипом отворилась.

Было здесь две комнаты, обе пустые. Пол бетонный, явно не первичный в этом строении. Солнце, так долго пытавшееся пробиться сквозь замызганное стекло, тут же воспользовалось возможностью окатить затаившийся интерьер светом, но освещать здесь было нечего и смотреть, в общем-то, не на что. Луис легонько постучал по одному из окон фалангой пальца.

— Оргстекло, — сказал он и провел пальцем к углу рамы.

Судя по выщербинкам в цементе, кто-то, по-видимому, в свое время пытался эту раму выставить. Попытка не удалась, но свидетельство того осталось.

Подавшись к стеклу лицом, Луис вдумчиво вгляделся, а затем опустился на колени, цепкими глазами пытаясь высмотреть что-то им замеченное.

— Гляньте-ка, — позвал он.

Снизу на стекле виднелись какие-то отметинки. Я вытянул голову в попытке вглядеться, но зоркий Энджел меня опередил.

— Эл Эм, — произнес он инициалы.

— Люси Меррик, — расшифровал я.

Иначе быть не могло. Иных меток здесь не было ни на окнах, ни на стенах. Если бы буквы были оставлены охочим до приключений ребенком, то здесь наверняка виднелись бы и другие инициалы и надписи. Но Галаад был не тем местом, куда хаживали в одиночку и по своей охоте.

И тут я понял: именно сюда таскали Энди Келлога, а позднее дочку Меррика. Келлог возвратился отсюда хоть ущербным, но живым. А вот Люси Меррик так и не вернулась. В воздухе я тут же почуял неживую затхлость, навеянную тем, что я в глубине души знал и что происходило в этих самых комнатах.

— Но почему здесь? — тихо спросил Луис. — Зачем они возили их сюда?

— Затем, что здесь это делалось не раз и не два, — ответил Энджел.

Он бережно коснулся пальцем отпечатков Люси и обвел их словно в знак памяти. Примерно то же, помнится, проделал у себя на чердаке я, считывая начертанное на пыли послание.

— Так им было кайфовей от того, что они здесь раньше уже кого-то пользовали. Вроде традиции.

Эти слова звучали в тон рассуждениям доктора Кристиана о «кластерах». Уж не это ли крылось за очарованностью Клэя Галаадом? Он что, хотел этим воссоздать события полувековой давности или содействовал в этом другим? Хотя кто знает, может, не было в этом с его стороны ни похоти, ни развратного сладострастия. И винить его ни в чем, что здесь происходило, нельзя — ну разве что за профессиональное любопытство к этому укромному месту в чащобе, что бередило ему память и воплотилось в картинах, которые Меррик негодующе исполосовал на стене у Джоэла Хармона, а Дубус гордо вывесил на стене у себя. Хотя в это мне верилось все меньше. Если кто-то стремился воссоздать здесь атмосферу прежних злодеяний, то тогда им нужен был их зачинщик и подстрекатель Мейсон Дубус. Я был уверен, что мы ступаем дорожкой, протоптанной Клэем, его следами, оставленными по пути на север. Одно из своих драгоценных полотен он преподнес Дубусу. Похоже, это был не просто акт благодарности — скорее жест уважения, если не сказать душевной расположенности.