Книга Неистощимая - Игорь Тарасевич

Мы вам не сказали, почему это вдруг Константин Цветков натянул на себя еще в кабине чижиковского КАМАЗа дурацкий желтый комбинезон с кислородным аппаратом. Оно конечно, чем необычнее одет человек, тем он меньше привлекает внимания, ясен пень. Но дело еще и в том, что ни сам Чижик, ни тем более полковник, майор и капитан не надеялись остаться живыми в ближайшие десять-двадцать минут, и, разумеется, не остались. Но Цветков, Цветков! Цветков должен был правильно открыть и распылить не только первую ампулу, но и вторую, причем вторую – уже совершенно прицельно, уже в прыжке, уже точно в Мормышкина, если по Мормышкину не сработала бы ампула первая. Никто невинных людей убивать не собирался, пусть они и явились рукоплескать Виталию Алексеевичу. А куда ж им деваться? Жить хочешь – рукоплещи. Но теперь-то не из пистолетов же садить со второго яруса вниз! Вот почему он, Костя Цветков, должен был остаться живым хотя бы пару минут, хотя бы одну минуту, да что! хотя бы десять секунд после начала акции и, следовательно, защищенно дышать кислородом. Тут маска, захваченная Костею в своей лаборатории, не годилась.

И Костя справился, дорогие мои! Мертвый, с разлетевшимся на куски сердцем, Цветков перегнулся через ограждение яруса и медленно, словно бы во сне тысяч людей, упал вниз, прямо на стол перед опускающимся в свои глубины Мормышкиным. Как мы вам уже сообщили, никто более не поддерживал Цветкова перед ограждением, потому что убитый солдат упал назад, в проход, а сверху на него рухнул мертвый лейтенант, затем убитый полковником первый штатский, затем убитый полковник, так по-московски «акающий» и от которого так ужасно пахло дешевым табаком…

Хорошо бы, конечно, если бы Костя упал прямо на лысую башку Мормышкина и без всяких прибамбасов сломал бы ему теменную кость или же шейные позвонки. Другие люди напрасно бы не погибли. Но чего не было, того не было, мы врать не станем. Да мы и никогда не врём, даже в таких чрезвычайных обстоятельствах. Мертвый Цветков, падая, сделал в воздухе чистое, безупречное сальто, что может изобразить только какой-нибудь олимпийский чемпион по прыжкам с вышки в воду. В воздушном перевороте, будучи совершенно мертвым уже две или три секунды, выхватил первую ампулку, раздавил ее железными пальцами – так, словно это не мертвый Цветков, а живой Чижик сжимал со страшным содержимым стекляшку, бросил осколки вместе со смертоносной жидкостью прямо в Мормышкинскую лысину и грохнулся перед стариком на маленькую композитную антибактериальную дощечку, которая в это мгновение уже опускалась вниз вместе с креслом и, следовательно, самим Мормышкиным. Из простреленного в двадцати или тридцати местах Kостиного облачения хлестала кровь. Гермошлем от удара слетел с нашего Костика, обнажилась красная его голова и торчащие в разные стороны, будто у кота, морковные усы, которые Костя сбрил сегодня утром, собираясь в последнюю свою поездку. И вот теперь, в смертый его миг, усы вновь оказались на Kостином лице, словно бы само существо Константина Цветкова явило себя пред вечностью. Но Мормышкин, опускаясь вниз, не смог возмутиться вопиющей небритостью жителя. Он тоже уже был мертвый. Потому что упал Костя аккурат на вторую ампулку всем своим весом. И эта ампулка неслышно в диком оре, стоящем вокруг, тоже превратилась в груду битых стекляшек и выплеснула все свое содержимое из-под Kостиного тела прямо в лицо Мормышкину, довершая начатое. Уже ставший фиолетовым, как сомалиец, мертвый Мормышкин, изрыгая изо рта, из носа и из ушей черную пену, откинулся в кресле и вместе с мертвым Цветковым, лежащим ничком на хитрой медицинской дощечке, укрепляющей драгоценное мормышкинское здоровье фитонцидами, вместе с Костей Цветковым Мормышкин скрылся куда-то в глубочайшие и потайные недра под стол Президиума, и четырехдюймовой толщины столешница, с двух сторон съезжаясь, сомкнулась над ними.

И вот тут-то и блеснула ослепительная молния и страшный грянул под крышею Дворца гром.

– Траххх!

Ужасный цветковский яд почти не оказал своего действия на остальных людей в бывшем Ледовом дворце. Ну, человек пятнадцать, максимум двадцать, случившиеся поблизости президиума, тоже, изрыгая черную пену, попадали на пол. Ну, двадцать, максимум. Из сорока-то тысяч! Остальные просто начали блевать, выплескивая из желудков остатки непереварившейся пищи и принятую не так давно – при входе и регистрации каждому наливали еще по сто грамм – принятую не так давно дополнительную дозу. Но не только относительная отдаленность от самого центра событий спасла собравшихся.

Мы можем свидетельствовать, дорогие мои: съезжающаяся, a, если надо, и разъезжащаяся крыша Ледовой Арены в описываемый нами миг точно была cдвинута. Запорные штыри вошли в пазы, замки щелкнули, но мало того. Вручную в нескольких десятках проушин вставлены были самые обычные амбарные хоть и с цифровым набором – замки, так что крыша сейчас разъехаться никак не могла. И вот с этой крыши – или сквозь нее – как только обе половины столешницы сомкнулись над мертвыми Мормышкиным и Цветковым, обрушился на собравшихся – чуть мы не написали «тропический» – нет, ледяной полярный ливень. И страшная молния ударила в самую середину столешницы президиума, вновь разъединив ее надвое. Но теперь столешница не разъехалась в разные стороны, а развалилась пополам.

– Траххх!

Тем, кто еще продолжал смотреть на середину Ледовой Арены, показалось, что этот гром – звук ломающегося дерева. Обе половины столешницы, тут же оказавшись черными и оплавленными огнем, встали домиком, словно бы бровки у незабвенной цветковской Фроси. Но тела Цветкова и Мормышкина не появились в образовавшемся проране. Там некоторое время зияла дымящаяся дыра, и люди, не зная, что делать и не смея встать с места и убежать – инстинкт самосохранения оказался менее сильным, чем осознанный страх смерти, – люди, прекрасно знающие, что покидать назначенного им места никак нельзя, иначе тут же их убьют, с ужасом смотрели в дыру, уже мокрые до нитки и мгновенно окоченевшие, как всегда бывает под ледяным дождем.

Сухим, как кленовый лист в сухом осеннем лесу, оказался только один человек – тот пожилой под крышею Дворца. То ли ливень начинался ниже него, то ли в стороне – не знаем. То ли на избранных людей катаклизмы не действуют. Ну, не знаем. А чего не знаем, того не ведаем, дорогие мои, а врать не станем. Да мы и никогда не врём. Во всяком случае, без крайней необходимости.

Пожилой оставался сухим, но в ступор на несколько мгновений впал. Все-таки даже сугубые профессионалы иногда остаются людьми, и ничто человеческое… Да-с, впал в ступор и с ужасом смотрел, как сквозь дымящиеся врата меж створок столешницы медленно поднимается Ксюха. Теперь на ней оказалось надето блестящее золотое платье, в котором отражались, словно в зеркале, ее вставшие вокруг головы красные волосы, словно бы кровавый нимб, поднятый грозой. А гроза вместе с первым и последним раскатом грома, кстати тут вам сказать, немедленно прекратилась – как только багряная Kсюхина голова показалась в черном проране. Ксюха улыбалась, и кукурузные ее зубы тоже посылали в ряды собравшихся сполохи света. Этот свет слепит нам глаза, дорогие мои, как и всем, сидящим в бывшем Ледовом Дворце Собраний, и мы не увидели, на чем стояла Ксюха. По всему вероятию, на каком-то постаменте она стояла. Не в воздухе же она висела, в самом-то деле! Стояла на основании. Но это точно было не прежнее мормышкинское зубоврачебное кресло. Электричество на Арене после первого же разряда молнии перестало работать, и какою силою поднималась Ксюха из глубин, тоже нам неизвестно. Неизвестно, почему в полной темноте вся ее монументальная фигура оказалась ярко освещена, словно бы десятки прожекторов били сейчас в Ксюху.