Книга Дети земли и неба - Гай Гэвриэл Кей

— Я умею, — отозвался второй. — Я сделаю.

Елена кивнула.

— Я сегодня к ночи еще загляну к вам. Пойдем, — бросила она Данице. Целительница снова вынесла фонарь в первую комнату, а потом вышла с ним в ночь. Дочь осталась дома.

Светили звезды, и голубая луна уже взошла. Ветер гнал облака. Было холодно. Тико отделился от тени дома и подошел к ним. Он опять потерся о ногу Даницы. Он так всегда делал. Девушка произнесла его имя. «Он по-прежнему со мной», — подумала она. Та же мысль, что и раньше, и все равно она была слабым утешением. Может ли она позволить себе одну ночь побыть слабой?

По дорожке через деревню никто не шел, они одни находились вне дома. Ветер дул им в спину, веял над полями. В окнах домов мелькали отблески горящих очагов. Весна, но сейчас это не чувствовалось.

Он, наверное, на северо-востоке отсюда, в той же холодной темноте. Она гадала, нашел ли он хорошего коня. И как он объяснит свое возвращение, если все же вернется. Не казнят ли его — как труса или просто от ярости. Она думала о том, делают ли это сердары в османской армии, или командиры более низкого ранга, желая показать свою власть. Он похож на их отца. Уже.

Сегодня днем она плакала. Этого больше не повторится.

Они подошли к калитке святилища — Елена несла фонарь — и прошли через нее во двор, открыли низкую дверь и вошли внутрь.

Елена поставила фонарь на пол, недалеко от двери.

— Мы пришли сюда не ради диска Джада, — сказала она. — Ты уже сделала это раньше.

— Тогда почему?

Даница прочистила горло, голос ее казался тонким. Помещение тонуло во тьме, она едва различала диск впереди наверху, за алтарем. Хруст под ногой заставил ее вздрогнуть.

— Смальта из мозаики, — сказала целительница. — Кусочки все время падают. Могут поранить, если попадут в тебя.

— Так бывает?

— Не часто, — целительница огляделась вокруг. — Иногда сюда пробираются животные. Зимой появлялись волки.

— Позвать Тико?

— Нет. Будем молчать и слушать.

— Что слушать? Камни?

Елена покачала головой, свет фонаря играл на ее седых волосах. Она прижала палец к губам. Даница пожала плечами. Не то чтобы ей хотелось многое сказать. Слышать было нечего, кроме ветра снаружи. Здесь спокойно, только холодно.

«Жадек?» — мысленно произнесла она, но не получила ответа. Но она ведь понимала, что он ушел, и была уверена, что знает, как именно и почему. Она сохранила стрелу Невена.

Завтра все снова начнет меняться, в который раз. Она поедет на юг со Скандиром, будет жить на войне. Она хотела этого, правда? С того времени, как они бежали из Антунича в Сеньян. Месть может стать мотивом для жизни, думала она. Фактически, она может даже быть единственным…

Она услышала пение.

Больше никто не входил сюда, она была в этом уверена.

Женский голос. Без слов, будто прелюдия к песне.

Пение доносилось слева, с того места, где были пустые часовни вдоль стены с той стороны. Ничего не видно. Никого там нет. Она повернулась к Елене, та опять прижала палец к губам. Даница почему-то посмотрела вверх. На куполе ничего нельзя было разглядеть, в такой темноте, какое бы изображение ни выложили там руки художника, давным-давно, а теперь камешки и стеклышки падают с него сквозь пространство и время.

Елена подняла руку, ладонью наружу, а потом повернула ее внутрь и приблизила к себе, будто приглашая, или призывая. Даница потом так и не смогла решить, что это было. Но бессловесное пение обрело слова в темноте святилища.

Ужели никогда по полю летом дева не пройдет, Чьи золотые волосы, как спелые колосья? У бога на рогах луна голубая мерцает. Охотница пустит стрелу — и он умирает.

Как можем мы, времени дети. Жить, если должны умереть эти двое? Как можем мы, дети потерь, Цепко держаться за то, что в прошлом осталось?

Когда солнце спустилось во тьму, Дети света горько рыдают. Когда страх нами правит, жизни теряют. Время — ответ на печаль.

Солнца восход сменит утром ночную тьму. Холод уходит, птицы поют и цветы расцветают. Чтите богиню, помните о богах. Мы — дети земли и неба.

И, кажется, она все-таки опять заплакала. Голос умолк, последние слова уплыли вверх, к куполу и темноте под ним, и растаяли как дым.

«В мире есть гораздо больше, чем мы способны понять», — сказала недавно целительница, а Даница легкомысленно ответила: «Я это знаю».

Она действительно знала, и совсем ничего не знала. «Как можем мы жить?» — спрашивала она. Слова песни, никем не спетой. «Никем из живых», — подумала Даница. Потому что ни одной женщины или девушки (голос был очень молодым) из деревни не было в темноте вместе с ними, и не Елена с Даницей спели эти слова. Ей в голову пришла одна мысль, которая не пришла бы к ней еще вчера.

— Когда она умерла? — спросила Даница, и целительница быстро взглянула на нее, пораженная.

— Я не знаю, — ответила Елена через несколько мгновений.

— Вы мне хотите показать, что мой дед был не единственным, кто… остался после того, как умер?

Старая женщина вздохнула.

— У меня нет простых заданий. Или, если они простые, то для меня они трудные. Я подумала, что тебе следует прийти сюда. Я не знала, что произойдет.

— Правда?

— Правда. Иногда я лгу, но не сейчас.

— А слова этой песни? Что они означают?

Елена посмотрела на нее при свете фонаря, стоящего на полу рядом с ними. И покачала головой.

— Я не слышала никаких слов, — ответила она.

Тяжелораненый человек умер ночью. Дочь целительницы, разбуженная матерью, пошла сообщить об этом Скандиру. Даница, которая не спала, тоже выскользнула из дома. Она задала девушке вопрос и получила ответ, потом пошла вместе с Тико к дому, где ночевал Марин. «Он там не один, но может выйти», — подумала она.

Она позвала его по имени, несколько раз. Ответа не было. Она долго стояла на холоде. Она не может его винить, если честно, Даница знала это, но все равно винила, в каком-то смысле.

Она вернулась в дом Елены. Помогла Скандиру и его людям похоронить покойника у леса, не на деревенском кладбище. Было очень холодно, но дождь не шел.

Они уехали до восхода солнца.

Он слышит, как она зовет его с улицы. Двое других в его хижине, оба серессцы, ворочаются на своих лежанках. Один приподнимается на локте, и Марин видит, как он смотрит в его сторону в темноте. Это Нело Грилли, самый старший из них, и он не глупец. Он ничего не говорит. «Неожиданная учтивость», — думает Марин, которого переполняет горечь и печаль.