Книга Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

– Он сумасшедший, – негромко сказала женщина.

– Вот именно – сумасшедший! – с тревогой в голосе подтвердил мужчина. – Надо же, он пришел за вашей жизнью! Как это мило с его стороны! – полушутя уронил он и следом, едва скрывая раздражение, бросил. – Вам сказано: дама вас не знает. Что вам нужно от нас еще, черт возьми?!

Давид чувствовал, что едва справляется с собой. Он вытащил из кармана плаща револьвер, взвел курок. И тут же понял всю нелепость этого поступка. Точно еще один шаг, другой, и все птицы земли, сплотившись воедино, бросятся на него с черного неба и не оставят даже кровинки на мостовой. Или случится что-нибудь иное, о чем он пока даже не ведает? Но пусть будет так! Они заставляли его бояться, но больше он не доставит им такого удовольствия!

– Эй, милейший, не шутите так! – вскинув трость, взвизгнул Себастьян.

Кровь молотом стучала в его ушах, но Давид уже заставил себя поднять револьвер и прицелиться. И не нажал он на спусковой крючок только потому, что удивился яркой вспышке, озарившей бледное и хищное лицо женщины, ничем не встревоженное, а рядом с ней злобно ухмылявшуюся усатую физиономию Себастьяна; и удивился собственной тени, что стремительно, среди загоревшейся мостовой, вытянулась до их ступней. А когда оглянулся – было поздно. На него летели, разрастаясь с чудовищной быстротой, две фары. Он не успел отбежать, не успел даже выстрелить.

Автомобиль превратился в слепящий шар и сбил его с ног.

…Сквозь острую головную боль и темноту он слышал два голоса – мужчины и женщины. Они спорили о чем-то. Давид ясно чувствовал, что лицо его разбито, вспорота бровь, сломаны ребра. Наконец он заставил себя открыть глаза и увидел над собой темный потолок ночного осеннего неба, нависшую над ним стену дома, который он узнал не сразу, фонарь и этих двоих. Газовая вуаль, отброшенная с широкого берета женщины, открывала ее бескровное лицо. В руке, обтянутой перчаткой, Себастьян держал мутно сверкавшую бритву. Мельком бросив на Давида взгляд, увидев, что тот пришел в себя, он просиял так, что рыжие усы его, вторя улыбке, разъехались в стороны:

– Вот он, голубчик! Поглядите-ка – лежит! Доброе утро, господин стрелок. Я же говорю, госпожа, брось его здесь, он тотчас же побежит в полицию! – Но с сомнением поглядев на пленника, добавил: – Или поползет.

– О чем ты? Какая полиция! – холодно и сухо рассмеялась женщина, тоже рассматривая Давида. – Этот сумасшедший полжизни выслеживал меня, охотился за мной, если верить ему на слово, вовсе не для того, чтобы жаловаться правосудию. Но, с другой стороны, он пытался убить меня. За это стоило бы его проучить!

Молнией согнувшись над Давидом, да так низко, что усы едва не защекотали ему лицо, Себастьян хрипло проговорил:

– Слышите, господин Многофамильный? – проучить! Например, перерезать вам горло. Не откладывая, прямо теперь.

Но Давид смотрел вовсе не на лезвие бритвы, плясавшее у него перед носом, а в глаза рыжеусого слуги: левый был живым, дерзким, как у драчливого кота; правый – холодным и мертвым. Одним словом – стеклянным.

– Хватит, Себастьян, – проговорила женщина. – Разве мы с тобой убийцы? Разве мы бросаемся на людей среди ночи, да еще с оружием в руках? Нет, мы придумаем для него что-нибудь другое.

Женщина обратила к Давиду бледное лицо. Взгляды их встретились. Глаза ее, бесстрастные, сейчас полные черного льда, смотрели на Давида так, словно изучали его, читали в нем что-то, что давно хотели прочесть и о чем не знал даже он сам.

– Я знаю, господин незнакомец, вы очень сильный человек. Но даже не пытайтесь противостоять мне. Моя сила в сотни раз превосходит вашу. Или в тысячи. Подсчитать этого никто, увы, не сможет. Любой ваш огонь, который вы решите извергнуть из себя, я укрощу холодом своей ладони – одним движением руки. Поэтому лежите смирно.

– Будь ты проклята, – как много лет назад, в пустом бродячем цирке, хрипло выговорил Давид.

– Я давно проклята, – едва заметно улыбнулась она и следом, беря прежний тон, повторила. – Что до справедливого гнева моего слуги Себастьяна, могу вас успокоить: мы не убийцы, а всего лишь актеры, странствующие по дорогам мира. Мы даем представления, и еще, – она вновь улыбнулась, – иногда заводим друзей. Это все.

Себастьян тростью выбивал о мостовую нетерпеливую дробь.

– Что же мы будем делать с ним, многоуважаемая госпожа Элизабет?

– Оставим в этом доме, – вполоборота кивнула она. – Все равно мы сюда никогда не вернемся!

– Постой, – требовательно прошептал Давид. – Ты обещала мне великую славу и вечную жизнь – и не один раз! Не помнишь?!

Изогнутые брови г-жи Элизабет поднялись, в глазах блеснула знакомая Давиду ирония:

– Вечная жизнь?.. Разве я похожа на Господа Бога?

– Иногда мне казалось, что да.

– Льстец, – улыбнулась она.

Они оба замолчали.

– Прощайте, госпожа Элизабет, – процедил, наконец, Давид. – Вы были хорошей учительницей… Всегда.

Та пожала плечами. И, уже готовая окончательно забыть о нем, отвернулась, бросив слугам:

– Делайте, как я сказала, и – в путь.

7

Через двойные двери он услышал, как зарычал мотор автомобиля, как этот звук растаял где-то на улице…

Изувеченный, он лежал в кромешной темноте, в неудобной позе, крепко связанный по рукам и ногам. От великой силы, подаренной Огастионом Баратраном, сейчас остались крохи. Точно г-жа Элизабет выпила ее! Рот был забит тряпкой, пропитанной машинным маслом, кисти рук, стянутые на запястьях, немели. Бок сильно ныл. Рана, вскрывшая надбровную дугу, не кровоточила, но лицо, залитое кровью, давно уже превратилось в зудящую, стянувшую кожу маску.

Но главное – он был жив. С острой болью Давид сумел справиться. Но если ток крови будет нарушен, он обречен.

Перевернувшись на живот, упираясь подбородком в холодный каменный пол, Давид сделал глубокий вдох, а затем, собрав всю свою силу и ловкость, рывком встал на колени. Но что было делать дальше?.. Здесь, конечно, должна быть лестница. Не простояв так и пяти минут, вновь повалившись на бок, он стал ползти туда, где призрачно читались ступени лестничного марша. Еще минут через пять, едва превозмогая боль в боку, где сломанные ребра готовы были свести его с ума, он уткнулся головой в первую ступень.

Сжимаясь и снова вытягиваясь, как гусеница преодолевая каждую ступеньку, кривясь от боли, Давид прополз один марш наверх. Выкатившись на площадку, нащупав телом стену, он вновь, приложив все свои силы, рывком встал на колени и следующим рывком – на ноги. Но стена вдруг ускользнула от него, он пошатнулся и, яростно дернувшись, тяжело рухнул на пол.

Очнулся он уже полной развалиной. В разбитой голове стоял пульсирующий, невыносимый шум, сильнее которого было только одно – боль. Падая, Давид вывихнул о каменный уступ пальцы левой руки. Левый глаз окончательно заплыл, рана над бровью открылась, кровь по новой заливала лицо.