Книга Евреи государства Российского. XV – начало XX вв. - Илья Бердников

Фруг в своем творчестве представил целую галерею еврейских людей, которые вполне можно назвать «типическими характерами в типических обстоятельствах». Вот, к примеру, реб Эле-Меер. Поэт называет его «симпатичнейшим типом». «Ежегодно он выдает замуж самое меньшее пятнадцать бедных невест, устраивает не менее двадцати…обручений, печет «халу», наверное, в 15–20 печах, зажигает субботние свечи в десятках квартир, свозит в больницу, провожает на кладбище… Он никогда не самодурствовал, не грабил, не лихоимствовал, не обманывал. А ведет он свой подвижнический образ жизни потому, что «так надо», что это обязан делать всякий, у кого есть Бог и совесть в душе. Если же он и вздыхает так часто, сокрушаясь о «грехах наших незамолимых», то ведь тут подразумеваются не только его собственные грехи, но вся ужасающая масса грехов всех нас, грешных людей». Реб Эле-Меер – и это подчеркивается – типический национальный характер, ибо так, как он, поступает каждый верующий еврей: «Есть книга, которая называется «Торой». Реб Эле-Меер знает, что он создан исключительно для того, чтобы исполнять все, что повелевается Торой. А что повелевается Торой? О, кто же этого не знает! Любой еврейский мальчик вам скажет. Тора повелевает: не красть и в субботу не носить шелкового платка с собою; не свидетельствовать ложно и не петь «зугос» (четного числа бокалов); не делать себе кумиров, не поклоняться идолам… не употреблять в пищу крови и не прикасаться к кошке; любить ближнего, как самого себя… в пасху не есть «хлеба» и замужним женщинам брить волосы на голове; не есть свинины и не носить короткополого платья; не произносить имени Господа всуе и не ронять на пол ни одного обрезка ногтей, – и проч. в том же роде, целых 613 крутых и скользких истин, на которые каждому еврею надлежит карабкаться, насколько сил его хватает, и даже сверх сил своих, ибо все это повелевается Торой, а еврей создан исключительно затем, чтобы исполнять веления Торы…» Такого религиозного иудея нередко корят в педантизме, но тот же упрек можно адресовать и благочестивому христианину, неукоснительно следующему всем евангельским заповедям.

Поэту мил тихий, незаметный и непритязательный еврей-труженик. В очерке «Лея-магид» он подводит итог жизненного пути скромной хозяюшки и восхищается: «Разве не она собственными руками раскопала эти грядки, полет и поливает их, возится с каждым отдельным овощем, как заботливая мать со своим дитятей? Разве мало труда стоило ей выходить заболевшую нарывом на вымени корову, приготовляя собственноручно различные припарки и мази? Разве каждый уголок, каждая крупинка в этом маленьком хозяйстве не носят следов ее забот и труда? Зато с какой радостью и гордостью смотрит она на эти пестреющие цветущие грядки… И читала Лея каждую субботу молитвы прихожанкам, и полола, и поливала свой огородик, и за коровками ходила, и с птицей возилась, покуда не закрыла свои добрые глаза и не уснула тихим сном под курганчиком, поросшим зеленой травой и пестрыми полевыми цветами».

Под пером Фруга оживают и вечно спешащий, обаятельный в своей чудаковатости меламед Хаим-Гершон, общественный деятель и «ярый охранитель» иудейского благочестия; и «шаблонный тип» проповедника, «высокий и худой, как жердь, старый еврей с жиденькой, сивой бородкой, в ветхом, совершенно вылинявшем в зеленый цвет длиннополом кафтане, остроконечной плисовой ермолке и с клетчатым платком, обмотанным вокруг шеи… было что-то глубоко болезненное в этом судорожном подергивании губ и закрывании глаз при частых перерывах и остановках речи»; и синагогальный певчий Зуся: «Боже мой, сколько глубокой, мучительной тоски, сколько горячей мольбы и раскаянья звучало в его мелодии, и как живо и ясно возникало в душе слушателя сознание нашего великого народного горя, нашей сиротливости и бесприютности». Поэт восклицает: «Бедная еврейская душа! Сколько мук залегло в глубину твою бездонную, сколько горечи и яду напитало тебя, сколько горьких обид пало на долю твою!»

Семен Григорьевич зачастую предавался унынию и однажды даже хотел свести счеты с жизнью. И в те мрачные дни отчаявшегося поэта спасло то, что его полюбили и он полюбил. «Пришла хорошая женщина, – вспоминал современник поэта, – русская, с жертвенной любовью, не озирающаяся назад, – пришла, не справляясь на бирже жизни, во что оценят ее «суженого», ее «желанного», пришла и сожгла себя, чтобы пламенем своим согреть стынущего, замерзающего, из сердца которого проклятая жизнь выстудила все тепло». И самозабвенная любовь к нему этой русской женщины, ставшей его гражданской женой (ибо официальный брак между иудеем и православной был невозможен), еще теснее связывала его с Россией.

Семен Фруг был снедаем противоречивыми чувствами. С одной стороны, он был сыном земли, которую возделывали его предки, и врос в российскую почву, с другой, – она, эта земля, отторгала его, как парию, и он оказался отверженным иудеем-изгоем. Забегая вперед, скажем, что позже поэт преодолеет эту мучительную раздвоенность и обретет долгожданный мир и покой. Но душевная борьба была долгой и весьма не простой. И прежде всего она отразилась в его творчестве, где отношение поэта к родине получило свое художественное воплощение. Причем образ отчизны заметно трансформировался, все более и более отдаляясь от его взора.

Поначалу общение с родной природой вызывает у него прилив сил и поэтическое вдохновение:

…радостью немой душа моя полна,Той тихой радостью, той светлой тишиною,Что веют в полумгле румяных вечеровС обрывов и низин днепровских берегов,Где в светлой глубине души моей впервыеДва звука родились, согласные, родные,Как два подземные ключа, —И песня первая, свежа и горяча,Зажглась в моих устах, вскипела под перстамиИ брызнула со струн звенящими струями.

Родина помогает отрешиться от «думы беспощадной, что каждый вольный шаг… угрюмо мерила карающей рукой»:

И всей душой своей я жажду лишь упитьсяТеплом и прелестью, согреться и забыться,Как этот маленький и нежный василек,Как этот крохотный, зеленый червячок,Прилипший к стебельку душистого пырея,В дремоте сладостной блаженствуя и млея.

Но радостная картина урожайного летнего поля постепенно сменяется иной, осенней, унылой:

Печален вид немых полейВ часы осенней непогоды,Когда пред мглою зимних днейНаступит долгий сон природы.

И еще:

Наши будни – пустыни осенних полей,Наши праздники – тощая нива,Где, сожженные зноем лучей,Досыхают колосья тоскливо.

Все чаще звучит мотив тоски и безнадежности. Нива ассоциируется уже не с «подъемом бодрого и свежего зерна», а с душащими ее терниями:

Но день идет за днем, – и гуще, и темнейБурьяны жесткие и жгучая крапиваСо всех сторон ползут и стелются по ней.

И хотя поэт еще называет поля «родными», надежда навсегда покидает его:

О, не пой, не пой, как прежде,В дни весны, в родных полях,О немеркнущей надежде,О невянущих цветах.

Песни поэта «на светлом просторе полей» исполнены горечи: