Книга Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

На главной площади разбили палатки: они подступали к герцогскому дворцу и, подобно дюнам на взморье, расползались до самых крепостных стен, так что часовые, шедшие с поста, натыкались на растяжки. Я навестил Джованни в палатке, которую он делил с несколькими наемниками, включая и своего зятя Паоло – долговязого молодого человека, сухощавого и молчаливого, чье красивое лицо уродовал толстый багровый шрам, проходивший через всю щеку. Мне бы наслаждаться обществом этих людей и вспоминать язык юности! Однако случилось обратное: сочетание знакомого и чуждого разделило нас сильнее, чем людей, говорящих на разных языках. Мы знали, что между нами должна быть некая связь, и тем сильнее ощущалось ее отсутствие. Да и у Паоло плохо получалось скрывать отвращение к флорентийскому карлику, который таскает по замку мертвых младенцев.

Проснувшись на следующий день, я обнаружил, что половина солдат покинула замок. Джованни ушел вместе с ними. Их послали в Винтерталь, чтобы раз и навсегда покончить с ересью. Чистка, на которую в этой маленькой долине уйдет несколько дней, была предпринята против воли герцога; она противоречила многолетней традиции терпимости.

– Собственно, так и должно быть, – сказал Адольф Бреннер. – Перемирие между разными государствами с разными религиями – это еще имеет смысл. Но духовная рознь внутри страны? Какой правитель это потерпит?!

Создатель автоматов, еще более нервный, чем обычно – такое впечатление, что за отсутствием волос у него на висках начала седеть кожа, – пересказал мне спор между герцогом и его свитой.

– Это была самая откровенная перебранка из всех, какие я видел на данный момент. Альбрехт топал ногой, как упрямый ребенок. И надо было видеть ухмылку Винкельбаха. Картина, достойная, чтобы высечь ее в камне.

Понуждаемый к действию герцог Альбрехт пытался держаться до конца. Его бывший тезка мечтал о слиянии религий в единую духовную истину. Но Альбрехт (я сомневаюсь, что он думал об этом раньше) обвинял и Мангейма, и Католическую Лигу в том, что они хотят подорвать его власть.

– Вы дурно отзываетесь о тех, кто спас вашу страну, – ответила Элизабета. – Теперь они хотят помочь нам в искоренении самой причины наших неприятностей. В религии не может быть полумер.

– Христианин не должен поднимать руку на христианина.

– Вы что, так и будете спать, пока мир сам себя не проклянет? Как можно бездействовать после того, как они выжгли все ваши земли и осквернили ваши церкви?! Это вполне равнозначно тому, как если бы вы сами бегали с факелом.

– Вы не станете вмешиваться в дела в Винтертале! – кричал герцог, потрясая дрожащим кулаком.

– Ваши подданные нуждаются в спасении. Если они не заботятся о спасении собственных душ, мы должны это сделать за них.

Адольф Бреннер, осиротевший после бегства сына, утратил весь былой энтузиазм и веселость. Вид у него был истощенный и фанатичный. Что-то как будто точило его изнутри. Он был словно дерево, поедаемое жуками. Я больше не упрекал его за попытки примириться с Джонатаном Ноттом: в конце концов, это давало мне возможность быть в курсе придворных склок.

Именно Бреннер и рассказал мне о предстоящей участи Мангейма.

К несказанному разочарованию Элизабеты, великий герцог Баварский не почтил нас своим присутствием, а прислал представителя, какого-то мелкопоместного дворянина из Ратисбона, который огласил волю своего господина так, словно вручил величайший дар.

– Великий герцог, – сказал он, – хотя еретик Мангейм и был захвачен его солдатами, из уважения к вашей светлости оставляет решение о казни бунтовщика на усмотрение Фельсенгрюнде.

– После суда, – сказал герцог.

– В военное время юридические тонкости можно отбросить. К тому же, – сказал Винкельбах, – Мангейм во всем сознался.

Подписанный документ передавали из рук в руки. Никто не обсуждал судорожный росчерк; споры касались только деталей казни. Герцог настаивал на обезглавливании. Баварский командир, человек предположительно нейтральный, предлагал сожжение на костре, что указало бы на еретические мотивы его бунтарских выступлений. Братья Винкельбах, больше обозленные грабежом, какому подверглись их родовые поместья, нежели богопротивной ересью Мангейма, требовали более жестокого наказания.

– Пусть он увидит, как горят его внутренности!

– Отрезать ему яйца!

– Просто сжечь – этого мало! Он же не просто книжонками торговал!

– Разумеется, – сказал баварский командир, – укрепление законности в Фельсенгрюнде – это ваша обязанность, обергофмейстер. Мангейм оскорбил власть императора и Его Святейшества Папы. Он показал себя зверем, хуже зверя. Но, восстанавливая справедливость, мы должны проявить христианское милосердие. Ваша светлость, пусть это будет аутодафе.

Обильно потея, герцог с надеждой смотрел на Джонатана Нотта. Англичанин разглядывал свои руки, сложенные на груди.

– Каковым будет решение вашей светлости? – Герцогиня буквально сверлила мужа взглядом, пока тот лихорадочно соображал, придумывая возражения.

– Фельсенгрюнде, – сказал он, – не имеет опыта в казни еретиков. – Альбрехт и сам понимал, что аргумент слабоват. – Наш друг шериф был уверен, что это немногим сложнее сожжения кошек.

– Если понадобится, – сказал баварский командир, – мои люди возьмут казнь на себя. Среди них есть люди с опытом в этой области.

Элизабетин иезуит согласился. Когда речь идет о спасении души закоренелого еретика, очень важно, чтобы палачи знали свое дело.

Вокруг костра возвели деревянный забор, чтобы удержать толпу на расстоянии от огня. В этот раз не было клоунов, как тогда, много лет назад, когда сжигали кошек, но другие детали представления были вполне знакомы. Я видел разносчиков яблок и воды; мальчишек, которые орали и толкались в борьбе за лучшее место; отцов, сажавших детишек на плечи, а потом притворявшихся пьяными и пугавших своих малышей, делая вид, что сейчас они их уронят; нечеткую массу городской бедноты, которая надеялась хоть на время притупить острые зубы голода пиршеством предстоящего зрелища. На возвышении, где сидела знать, развевалось знамя Фельсенгрюнде в компании штандартов баварской армии. Меня, понятное дело, туда не пустили. Внизу, на брусчатке, толпа рвалась вперед, чтобы лучше рассмотреть заключенного. Вдруг, больно защемив кожу, меня подхватила чья-то рука. Я взвизгнул и попытался пнуть нападавшего.

– Тише, козявка, тише.

Как оказалось, по приказу Альбрехта, одного из подручных шерифа послали извлечь меня из толпы.

– Почему? Что я сделал?

– Герцог хочет, чтобы ты сидел с господами.

– Там, на помосте?

Эта скотина подняла меня в воздух, грубо ткнув пальцами мне под мышки. Людям приходилось уворачиваться от моих болтающихся ног. Господа на помосте расхохотались при виде этого комичного зрелища.