Книга Сказание о Старом Урале - Павел Северный

– А ребятишки с голодухи померли?

– На коровьем отсиделись. Невьянские ребята живучие, без хозяйского дозволения помирать не смеют.

– Неужли правду сказала? – Монашка удивленно смотрела на Таньку, а та утвердительно кивнула головой. – Страсти какие! Прямо боязно поверить.

– У нас такое не в диковинку. – Машка понизила голос до шепота и оглянулась на Маремьяну. Та по-прежнему спала с открытым ртом. – Здесь, в доме, во всяком углу загубленные схоронены, а души их ночами по покоям бродят. Много у нас страшнущего, только мы приобыкли и уж не пужаемся. Меня вот Машкой поп крестил, а по воле хозяина ноне Венеркой величают.

– Пошто здеся оказалась?

– Как-то в гости зашла да и засиделась.

Танька хихикнула.

– Ах, Машка! Ну, язык у тебя!

– Ты, сестрица, не шути надо мною, а скажи мне правду. Ведь чужая я здесь, дико мне все.

– Ежели правду, то слушай. Силком заволокли.

– Вдовицы вы, что ли?

– И то. Почитай что вдовицы.

– Мужики-то ваши... где?

– Раньше свадьбы померли. Ты дурочку из себя не строй, не прикидывайся. Должна понимать, что у Демидовых любая девка в любой час вдовой может обернуться. Опять рот разинула? Мы с Танькой из Ревды. Сиротки. Там эдакий же дворец стоит, а живет в нем полоумный братец нашего хозяина, Никита Никитич. Он-то и повенчал нас с упокойниками. Мужики, что задавлены обвалом в шахте, – чем не мужья? Ласку нашу испробовал. Не по вкусу пришлась. Не угодили. Сюда, в Невьянск, и отослал, знатных гостей согревать да в баньке парить. Пока молоды – у хозяев живем. Потом к приказчикам попадем, а уж дальше судьба известная: шахта, лесосплав, завод, погост. Хозяин у нас добрый, жалостливый. Днем о нас печалится, ночью утешает. Видишь, поближе к собачкам любимым поместил...

Машка стиснула зубы, погрозила в темноту кулаком, покосилась в сторону Маремьяны.

– Сестрицы вы мои сердешные!

– Тебе, стало быть, нас жалко?

– Как же не жалко-то? Душа за вас болит.

– Ну и дура! В рясе, а все одно дура. Себя пожалей.

– Меня господь сохранит.

– Ну уж коли сюда тебя одну отпустил, на дороге не уберег, значит, плохо твое дело. Коли защитить тебя вздумает – все одно ему здесь дверей не отворят.

– Не кощунствуй, сестрица. Грех такое и помыслить.

– Эх ты, христова невеста! Поживешь – сама всего здесь насмотришься. Я тоже иную участь в жизни ждала. Парня Ваську любила. Уж под венец хотела, да невзначай параличному хозяину на глаза попалась. А теперича что? Вишь, какое богатство кругом!

Машка с ожесточением плюнула на ковер, закинула руки за голову.

– Эх, на Настеньку-то гляньте. Как младенец спит! Чистую душу и собачье вытье не будит.

– Не обессудьте за правду: она всех подруг краше, – сказала монашка.

– Она у нас царевна-хромоножка: от рождения одна нога чуть короче другой. Душа ангельская, ласковая да безропотная. Улыбнется – так дикий зверь смиряется.

– Тоже с мертвым была повенчана?

– Нет. Сынок хозяйский, Прокопушко, ее из Осокинского завода привез себе на забаву. Выкупил девку за пятнадцать рубликов серебром. Ласковый детинушка! А приласкает так обходительно, что синячка не посадит.

Машка присела на постель к Настеньке, погладила спящую. Спросила у монашки шепотом:

– Пошто в монастырь ушла? Ведь тоже красивой уродилась, как посмотреть на тебя.

– По воле божьей.

– Чья будешь?

– Богова.

– Таишься? Нам-то откройся, не выдадим. Лешачихи Маремьяны не бойся. Глуховата и спит крепко, с чертями во сне лобызается. Откройся! Все одно тебе с нами жить. Помрет кто на домне либо кто из мужиков на Ялупане, тебя с ним и повенчают. Что настоящего имени твоего крещеного не назовешь – хозяевам все равно, потому как другое тебе придумают, не остановятся... Даже в рясе на тебя поглядеть любо. Тесно в ней телу молодому, чай, видать... Значит, гостю тебя по первости хорошему отдадут.

– Он мной подавится. Слово такое ведаю. Шепну его в оба кулака – и любой мужик немощным станет.

– Неужли?

– Право слово. Вот теперича рты воротами вы обе растворили!

– Скажи нам то слово. Знаешь, какие иной раз слюнявые господа бывают.

– Сказать могу. Только силу оно в ваших устах не наберет – лишь монашескую чистоту мое слово оберегает.

И вдруг, неожиданно для собеседниц, резко, грубо заорала на новенькую Маремьяна:

– Врешь, ворона! Пятки мои сгори огнем, если ты на самом деле монашка. Небось по наказу ворогов нашего хозяина-батюшки в рясу обряжена, чтобы тайно на него донос пронести. Девок мутить вздумала?

Кряхтя, Маремьяна слезла с кресла и просеменила к монашке.

– Не черница ты! Дьяволова пособница.

– Креста на тебе, бабушка, нет, ежели такое молвишь.

– Как креста нет? Какое слово посмела сказать? Вставай передо мной на колени, а то лупить начну.

– Лупи. Перетерплю.

– Ах ты, супротивница!

Маремьяна схватила монашку за апостольник, сорвала с головы. Рассыпались по плечам золотистые шелковые волосы. Отчаянный крик молодой монахини разбудил Настеньку.

– Чего развозились, милые? Аль не спится?

Маремьяна, погрозив монашке кулаком, залебезила перед Настенькой:

– Прости, голубушка. Вспенила меня эта паскуда своим враньем.

– До утра бы дождалась с битьем-то. Злющая ты, бабушка Маремьяна.

– Не осуждай старуху, Настенька, – наставительно сказала Маремьяна. – Сон плохой глядела, вот и осерчала на приблудшую овцу за ее скрытность да вранье.

– Опять псы воют?

– Воют, Настенька. Луна и песий сон тревожит. Вот и развылись. Здесь псы, а за околицей – волки.

– По тебе, поди, панихидку и те, и те выпевают, – зло ухмыльнулась Танька.

Маремьяна было набросилась на Таньку, но остановилась, смущенная спокойствием дородной насмешницы.

– Только тронь! Всю скулу набок сверну. Ручка-то у меня гладенька, да увесиста.

– Рук о тебя не опоганю, а вот Самойлычу завтра пожалюсь.

– Что ж, жалься. Только и про тебя можно кое-что Сусанне сказать. Она-то тебя не больно жалует. Без Самойлыча тебе хвост прижмет.

– Ведьма ты болотная. Оборотень!

– В болотах русалки, а оборотни, чай, в лесу да в поле... Совсем спятила, лешачиха! Отойди, а то дух от тебя смрадный.

– Настенька! Хоть ты урезонь Таньку!

Маремьяна, всхлипывая, вернулась в кресло. Машка подсела к Тане.