Книга Усобники - Борис Тумасов

На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это вспугнуло его, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.

Земляной вал — первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочередно они отогревались в деревянной будке.

Хоть и мала Москва, да через нее торговые пути проходят из Новгорода, Киева, Владимира и даже с Белоозера. Русские и заморские торговые гости Москву не минуют. Явятся из германских либо греческих земель и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, княжьи и боярские палаты из бревен и теса, даже храмы рубленые.

Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмокают мехи и стучат молоты по наковальне.

Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал это к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и жадно глотал воздух открытым ртом, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье не проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. Тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно, и князь думал, оп исполнил не все, что замышлял. Многое оставит довершить сыновьям Юрию и Ивану.

Память повернула к тому скорбному дню, когда он, Даниил, приехал в Переяславль-Залесский на похороны Апраксин. Андрей еще не появился. Ждали.

Дмитрий, великий князь, сидел в трапезной в окружении ближних бояр. На Даниила глядели глубоко запавшие, скорбные глаза. И ни слезинки. Сказал, словно выдавил:

«Вот, Даниил, не стало Апраксин. Ответь, зачем мне теперь жить? Одна она меня понимала».

«Брате, великий князь, слова твои в горести обронены. Сын у тебя, Иван, мы с тобой, князья удельные».

«Сын, сказываешь, Иван? Люблю его. Да как удел ему, бездетному, болезненному, передам? А назови мне, Даниил, князей удельных, какие со мной заедино. Одно-два имени — и на том спасибо. Андрей Городецкий, хоть и кровь у нас единая, смерти моей выжидает, чтоб самому на великом столе Владимирском умоститься…»

Вздохнул:

Что было, то было…

Имелась у Даниила Александровича мечта, и ее он намеревался исполнить — забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.

Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.

Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:

Что, гридин, хорошие пироги печет твоя жена? — и улыбнулся в бороду.

Отведай, князь, и сам суди.

А мы ныне завернем к тебе, я и угощусь…

По накатанной санной дороге, которая вела Торговым спуском к закованной в лед Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовом и Бирюком, он, Ванька, объевшись вечером, страдал животом и отсиживался за ближними кустами.

Каин видел, как пришли смерды и один из них с топором вошел в избу. А когда тот отирал о снег топор, Ваньку еще пуще живот разобрал.

Свет не наступил, как Каин вприпрыжку трусил от той проклятой избы. Ванька подался в Москву, где жила его разбитная подруга Степанида, Каин убежден, у нее отсидится, переждет холода, а по теплу его укроет лес. А будет удача, и товарищи сыщутся…

Брел Ванька Каин, и все существо его радовалось: от смерти уберегся, до Москвы добрался, скоро у Степаниды отогреется и отъестся…

Оба берега реки весной и до морозов соединял наплавной мост, а в зиму, чтобы льды мост не раздавили, его по частям на сушу выволакивали. По зеркальной глади гнало порошу, вихрило. Ступил Ванька на лед, заскользили ноги в лаптях. На той стороне остановился. Позади Кремль на холме, весь снегом завален, впереди избы Балчуга, где жили ремесленники, мявшие кожи. Едкий дух от кадок с раствором, в каких вымачивалась сыромятина, разъедал глаза. Если ветер дул с юга, вонь доносилась до Кремля и торжища.

На Балчуге находили приют гулящие люди, и никто не выдавал их княжьему приставу…

Вон и изба скособоченная, крытая сгнившей соломкой с крохотным оконцем, затянутым бычьим пузырем. Каин ускорил шаг. Сейчас он толкнет щелястую, покосившуюся дверь и крикнет: «Принимай дружка, Степанида!»

* * *

К весне ближе по Москве слух пошел: лихие люди клети очищают — то у одного хозяина пошалят, то к другому влезут. А когда у боярина Селюты замки сбили и псов лютых не убоялись, велел князь Даниил усилить ночные караулы и изловить разбойников.

Притихли воры — видать, убоялись княжьего гнева. Знали, суд будет скорый и суровый. Так повелось на Руси с давних времен: не было пощады взявшему чужое…

На седьмой день после Светлого Воскресения Христова был большой торг. Народ в Москву собрался со всех деревень, лавки купеческие и мастеровых разным товаром полны, а смерды зерна и круп навезли, мяса и живности всякой. От скотного рынка доносился рев животных, тяжкий запах навоза.

В то утро Олекса в дозор выехал. По дороге в Кремль поднес он Дарье короб с пирогами. Шумит торг. Олексе сейчас потолкаться бы среди народа, поглазеть, да княжья служба не ждет.

Поставил он короб на прилавок, сказал Дарье, чтоб ждала к вечеру, и выбрался с торга. Глядь, и глазам не верит — Ванька Каин навстречу. Гридин даже отшатнулся от неожиданности. Каин Олексу тоже признал, прет, рот до ушей, зубы белые показывает, а сам одет словно боярин: шуба дорогая, шапка соболья.

Остановился Олекса, промолвил, дивясь:

Ну и ну! Ты ли, Каин? А где товарищи твои, где Сорвиголов?

Каин лишь рукой махнул и на небо указал:

Все там!

И тут догадался Олекса, кто на Москве ныне озорует. Подступил к Ваньке с расспросами, а тот посмеялся:

Ты, Олекса, не говори, что видел. Знай, сверчок, свой шесток.

И, обойдя гридина, зашагал, посвистывая.

А Олекса ему вдогонку:

Встречу вдругорядь, к княжьему приставу сведу!

* * *

Весной вконец затосковал Савватий. Чудился ему Суздаль, а однажды во сне узрел себя в храме Рождества Богородицы. И будто точит ои мраморное украшение. Оно у него получалось легким, кружевным.

Возвращались с юга птицы. Они тянулись караванами, криками возвещали о скором конце пути. Птицы пролетали над Сараем, и почыо Савватий тоже слушал их голоса. Поднимал очи в небо, но темнота мешала, и, кроме звезд, он ничего не мог разглядеть. Савватий завидовал птицам, которые, ежели путь их проляжет над Суздалем, увидят красоту его родного города…