Книга Милосердие палача - Виктор Смирнов

Кольцов не чувствовал ничего, кроме усталости. Хотя операция прошла с опереточной легкостью и можно было порадоваться этому, он знал, что происшедшее – всего лишь маленький и незначительный эпизод в огромной и непрекращающейся войне. И Нестора Махно этим не напугаешь, и крестьянскую войну не остановишь.

Но все же – спасибо Левке Задову. Он свое слово сдержал. Теперь Кольцов должен был сдержать свое, хоть голову положи на плаху. Но сможет ли он сдержать этот раскрутившийся маховик взаимного уничтожения?

Следующие несколько суток пролетели для Павла как один день. Распоряжение Дзержинского об откомандировании полномочного комиссара ВЧК Кольцова в Москву в Иностранный отдел, видимо, положили под сукно. Он был нужен здесь. Допросы махновцев, составление докладных, налаживание постоянной «почты» с Задовым… Все это требовало многих нудных, цепляющихся одна за другую профессиональных забот.

– Ты пойми! – говорил ему заметно сблизившийся с Кольцовым Манцев, угощая служебным бледным, соломенного оттенка чайком. – Меня терзают со всех сторон. И кто терзает, как думаешь? Вот телеграмма от Владимира Ильича: «Украина должна дать шестьсот миллионов пудов хлеба, но, видимо, мы не получим ни пуда из-за того, что вы не справляетесь с бандитизмом»… И что я ему отвечу? Что никаких шестисот миллионов пудов хлеба не будет уже хотя бы потому, что засеяна только четверть земли? Что наибольший урожай снимет барон Врангель в Северной Таврии? Разве Владимиру Ильичу неизвестно, что и здесь, на Украине, люди тоже обречены на голод?

Манцев бросил на стол целую пачку отпечатанных на отвратительной оберточной бумаге телеграмм:

– От Луначарского. От Короленко, он разослал копии писем во все редакции. Сидит в самом центре Полтавщины, все видит. Вот послушай! «Ваша власть хуже самодержавия… В ответ на убийства коммунистов и комиссаров вы выжигаете целые деревни – и куркулей, и бедноту… Мы стоим у порога таких бедствий, перед которыми меркнет всё, что мы испытываем теперь…» А вот черновик шифрограммы, которую Дзержинский отправил Ленину как раз накануне написания Обращения: «Перед Махно я бессилен. Ничего не получается…» Это у Феликса-то Эдмундовича не получается!.. И вот я должен крутиться среди всех этих вопросов и стараться решить то, что не могут решить гиганты нашего дела!..

Павел понимал, что Манцев хочет перепоручить ему все основные дела «по Махно». Поделиться главной головной болью. Но основное противоречие почти неразрешимо. Чтобы утихомирить село, надо прежде всего прекратить продразверстку, насильственное изымание продуктов. Однако голодная страна, разинув рот, как птенец-переросток, требовала: «Дай! Дай, или я умру!» Одна армия со всеми своими службами насчитывала пять миллионов человек. «Дай! Или я взбунтуюсь!» Жестокая война на юге и на западе не давала ни минуты на то, чтобы остановиться и что-то перерешить. «Дай!»

Кольцов же был в состоянии сделать лишь немногое. Всем взятым в плен махновцам теперь должны были сохранять жизнь, хотя командиры и начальство на местах не очень охотно выполняли эти требования. Но Павел спас, как и обещал Задову, «свадьбу». С Задовым шли секретные переговоры о перемирии. Лева уже успел сообщить, что появление в стане Махно «жениха», здорового и невредимого, заставило батьку еще раз задуматься.

Павел почти физически ощущал, что никак не может уменьшить взаимное ожесточение и истребление. Накат был слишком велик.

Однажды под вечер Манцев, взглянув на него – Кольцов засыпал над листом бумаги, – сказал:

– Иди. Хотя бы на эту ночь. От тебя кожа да кости остались. Дзержинский спросит, что я с тобой сделал…

«Иди». Куда? Павел был не в состоянии отправиться сейчас в свой «Бристоль»: он опасался бессонной ночи с кошмарами. Хотелось куда-то шагать, шагать без конца, не останавливаясь, в поисках тихого, безоблачного края, где не знают продразверсток, выстрелов по ночам, карательных акций, допросов…

Случайно полез в ящик стола и обнаружил там связку ключей от квартиры Старцева. В суете он забыл о них. Павел решил пойти туда. Там его никто не найдет и он наконец отоспится вволю.

Ноги словно сами собой вынесли его на Никольскую, к дому Старцева. Но потом ему захотелось пройти чуть дальше, к речушке Харьковке, к берегу, который уже ничем не напоминал город: хибары у воды, наклоненные ивы, заросли осоки и камыша, журчание воды у свай давно порушенной мельницы…

«Невольно к этим берегам меня влечет неведомая сила…» – вспомнил Павел хрестоматийные строки и впервые за долгое время усмехнулся. Посмеялся над самим собой.

Солнце уже давно село, уютно пахло нагретой ивовой корой, дымком от какого-то костерка.

Он подошел к хатке, где жила Лена. А вдруг? Вдруг он услышит детские голоса, ее певучий, с модуляциями, голос, который так зазывно, так тревожно взбирается от низких нот к высоким? Что он ей скажет? Может быть, встанет на колени и, глядя ей в глаза, проговорит самое страшное: «Лена, да, это я убил вашего мужа! Это я виноват во всем! Даже в том, что мы, русские, разделились на две враждующие стороны… мы убиваем, убиваем, калечим себя как народ, калечим страну… Лена, попробуйте простить меня!»

А что ответят дети? С каким чувством вырастут? Может быть, она простит. Не сейчас, позже. Она – женщина. И она может принять этот размен, получив нового, живого мужчину. Но дети?..

Нет, уж лучше не надо, чтобы она была в хате.

И все же он зашел. Запах жилого дома еще не выветрился, повсюду было пусто, и кусочки стекол уже кто-то вытащил из маленьких окошек: добро все-таки. На глиняном полу Павел увидел частицы каких-то самодельных картонных игрушек, кукол, а от постели, которая на одну ночь соединила его и Лену, оставалось несколько полувысохших веток полыни.

Он поднял одну из них: ветка все еще источала свежую острую горечь. Постарался припомнить цвет Лениных глаз – и не мог. Они светились в темноте и охватывали собой все пространство, закрывая и прошлое, и будущее и, главное, настоящее. Но какого они были цвета? Он помнил запах ее тела, волос, которые падали ему на лицо, движения рук. А вот какие у нее глаза – убей бог, не помнил.

Немножко счастья – неужели он не заслужил его? Неужели оно вовсе невозможно в этот час насилия? Неужели разлука стала законом жизни: все женщины, которых он любил или мог бы полюбить, появлялись лишь на краткий миг и растворялись вдалеке? А Таня и вовсе отлетела на такое расстояние, что даже представить страшно. Она где-то на другой планете. Среди людей, ничем не похожих на тех, что окружали теперь его, Павла.

Он хотел представить себе этот далекий, чужой мир, но не мог оторваться от маленькой хатки. Хибара была не только ближе, она была понятнее и роднее.

Он вышел на берег реки. Было уже совсем темно, лишь вода еще слабо светилась, отражая закатное небо. Какой-то кудлатый старик – ну совсем пушкинский мельник – прихрамывая, прошел мимо с котомкой на плече. На ногах у него были изношенные лапти и онучи с оборками. Совсем древний старик…

Не глядя на Павла, не поднимая кудлатых бровей, он пробормотал: