Книга Окончательная реальность - Вильгельм Зон

– Вот именно, а план вечеринки верстался прежним владельцем вместе с Боббером.

– И где же прежний владелец?

– Прежний владелец? – Шварцвальд решил почистить трубку. – Прежний владелец тоже съебался.

– Вот видите, круг возможных заказчиков явно шире, чем один Боббер. К тому же его могли подставить…

Шварцвальд откинулся на спинку кресла. Внутренне он был согласен с Пуаро. Пуаро между тем прохаживался по кабинету.

– А что киллер? Вы проверили его связи?

– Никаких зацепок, судя по всему, суперпрофессионал.

– Вы так думаете?

– Уверен.

– В таком случае, могу ли я узнать, как он был вооружен? – Пуаро обратился в слух.

Шварцвальд с интересом взглянул на бельгийца.

– Точные вопросы, мсье Пуаро. Он был вооружен до зубов: снайперская винтовка, из которой совершено убийство, штатный пистолет полицейского в кобуре и еще револьвер «Барракуда» с глушителем…

– Да уж, похоже, вы правы, – профессионал, – взгляд Пуаро из кошачьего превратился в тигриный.

Шварцвальд с изумлением заметил метаморфозу.

– Вы о чем-то задумались, мсье Пуаро? Какая-то идея?

– Нет, – снова хитрый, кошачий взгляд, – пока несколько предположений, не более… Когда думаете выпускать Гастингса?

– Пусть посидит.

Пуаро вышел от Шварцвальда напряженный. Если бы кто-то посторонний сейчас увидел его лицо, то, наверное, подумал бы, что старый пень не в духе. Но если бы лицо Эркюля увидел кто-нибудь из близких (например, Гастингс), то непременно испугался бы.

– В «Эйбесфельд», живо, – приказал Пуаро шоферу, усевшись на заднее сиденье «Бьюика», – надо успеть засветло.

Парк в отсутствие гостей выглядел мрачновато. Пуаро быстро шагал мимо древних тамарисков прямо к ангару. Подойдя к нему, он с резвостью юноши поднялся по лестнице, бросил беглый взгляд на стену с дыркой и прошел к окошку, из которого был произведен выстрел. Распахнув его, высунул голову наружу, повертел ею и смачно плюнул вниз.

Спустившись с чердака, сыщик обошел ангар, остановился под окном, из которого только что плевался, сел на корточки и стал шарить в траве. Солнце стояло еще высоко, и у Пуаро было достаточно времени, чтобы сантиметр за сантиметром осмотреть лужайку. Он уже сомневался в успехе. Несколько раз вставал, растирая поясницу. Удивленные охранники опустевшей усадьбы подходили с неуместными вопросами, он отгонял их суровым взглядом темных глаз и продолжал, продолжал искать.

Наконец что-то блеснуло на газоне. Есть, он поднес к глазам играющую желтыми бликами в лучах заходящего солнца гильзу. – Вот негодяй, – прошептал Пуаро.

За 5 месяцев до покушения

Макс прожил долгую жизнь. Он родился 8 октября 1900 года и вот-вот должен был отметить девяностотрехлетие. Сейчас, когда старый разведчик обдумывал детали предстоящего праздника, его удивительная биография, словно плохого качества пиратская видеозапись, крутилась перед глазами. Большинство кадров были темны и почти стерты; некоторые вырезаны строгой цензурой памяти; но отдельные сцены яркими, будто отреставрированными и раскрашенными чей-то заботливой рукой вспышками украшали полную воспоминаний старость.

Вот ротмистр Владимиров сочиняет антибольшевистские пасквили в пресс-службе Колчака. Вот страшный барон Унгерн, очарованный как всегда безупречными доводами Макса, принимает роковое решение вести свою армию в западню, приготовленную Рокоссовским. Вот встреча с Дзержинским и сладкое покалывание под ложечкой. Вот неотесанный казак Ермаков, за которого Макс писал мемуары и который так неожиданно вернулся в его спокойную жизнь спустя годы. Вот первая встреча с Германией в 1927 году. Встреча, которая ослепила, опьянила дурманом европейской весны и европейской культуры. Он влюбился в Берлин, потом в Париж, потом в сотни маленьких городков, разбросанных по ничтожному клочку суши, называемому «Западная Европа». Он полюбил здесь все: от розовых франкфуртских сарделек и светлейшего кельнского пива до широких венских проспектов и великолепных мюнхенских музеев. Но Макс никогда не забывал, кто он на самом деле. Он безукоризненно выполнял свой долг и был беспощаден к врагам, даже несмотря на то, что многие из них стали его товарищами. Вот Шелленберг, который дал ему очень многое. Вот Айсман, ни разу не предавший его. А вот и миляга Мюллер. Теперь, спустя годы, Макс даже испытывал теплоту, вспоминая этого симпатичного негодяя.

Макс поднялся, тяжело опираясь на костыли, подошел к окну, выглянул в сад. Кадры снова замелькали, наполняя его волнующими воспоминаниями.

Вот он поглаживает новенькие лычки штандартенфюрера на великолепном черном мундире, пошитом на заказ у лучшего берлинского портного. А вот последние дни перед нападением Гитлера на Россию. Токио. Встреча с Зорге. Здесь он узнает, что в России у него растет сын. Вот и Сашенька, его нежная Сашенька. Эти воспоминания всегда тоской обжигали душу. Кадры начинали плясать, хотелось свистнуть, гикнуть: «Эй, там, в аппаратной, заснули, что ли! Ну, я вам сейчас…» Но кричи не кричи – жизнь прошла. Он так никогда ее больше и не увидел. Последняя встреча.

– Господи, Максимушка…

– Здравствуй, Сашенька. Ну, как ты?

Стертые кадры, стертые слова. Стертые, словно гривенники. Разве такие слова говорил он ей все эти годы, когда она являлась ему во снах? «Отчего мы так стыдимся выражать себя? Неужели человек искренен лишь когда говорит себе одному, тайно и беззвучно?» – думал Макс, и кадры вновь начинали бежать перед уставшими глазами. Вот Москва. Дождливая осень 41-го. Город взят, а Советский Союз разгромлен. Каких трудов стоило убедить Шелленберга, что разбирать архивы Лубянки нужно направить именно его. Жизнь висела на волоске, но удалось. Как всегда удалось. Четкие логические направленности, безупречная аргументация – все, что ценил в нем Шелленберг, было задействовано и сработало. Он был спасен. Вычистив из архивов сведения о себе, он, как обычно, затянулся сигареткой и вдруг понял, что разорвал пуповину. Что с этого момента не только немцы, но и свои никогда не узнают – кто он на самом деле. Да и свои ли они теперь?

– Ты отчего не целуешь меня?

Он снова вспомнил слова Сашеньки. Какие же мягкие и нежные у нее губы. Боль обидной волной обожгла сердце. Он сделал свой выбор. Он навсегда остался в Германии.

Макс нажал на звоночек, вызывая помощника.

– Ты уточнил список приглашенных? Смотри, не ошибись. В моем возрасте каждый день рождения как юбилей…

Помощник, щелкнув каблуками, вышел. Макс опять погрузился в раздумье.

Германия! Никакая любовь не вечна, даже его любовь к Европе. Он так и не простил себе, что не стал искать семью. А ведь мог. Мог перейти линию фронта, или потом после войны выйти на контакт со спецслужбами Восточной России, мог, мог!

Но не стал. Вместо этого организовал с помощью Скорцени захват Берии, последнего человека, который знал о нем правду. В 45-м после ликвидации Гитлера Макс вдруг ясно понял, что просрал свою жизнь. Он впал в депрессию. Сблизился с Мюллером, пытаясь найти утешение в его соленых шуточках, а также в субботнем преферансе для крутых у Бормана. Он помнил, как опускался в пучину свинства вместе со всей этой, когда-то любимой им, Европой.