Книга Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

значительно осунулся. Землистое лицо его было сурово, даже мрачно. В потухшем взоре уже не было прежнего блеска. Видно было, что старик окончательно подкошен, хотя он, видимо, старался подтянуться.

Он присел к столу, взял было газеты, но тотчас же оставил их и отрывисто проговорил камердинеру:

— Попроси ко мне Александра Сергеевича.

Через четверть часа в кабинет вошел Шурка и словно внес с собою в мрачную комнату свет и радость. Так он был свеж, весел, беззаботен и красив. Легкой, с перевальцем, походкой подошел он к отцу и хотел было, по обыкновению, поцеловать его руку, но Кривский брезгливо отдернул ее и проговорил:

— Не надо!

Шурка отступил назад.

Старик поднял на сына глаза и взглянул на него пристальным, пронизывающим взглядом.

Шурка мгновенно прочел в этом взгляде свой приговор. Он опустил глаза и вдруг почувствовал, как дрожь пробежала по всему телу.

Прошла секунда молчания.

Старик все еще надеялся, что это неправда, что это ошибка, но при взгляде на сына всякая надежда пропала.

«Он вор!» — решил старик.

— Запри все двери! — отрывисто проговорил Кривский.

Шурка послушно исполнил приказание.

— На ключ! — прибавил старик.

Когда Шурка, смущенный, вернулся, старик медленно достал из стола записку, положил ее на край стола и, указывая на нее длинным пальцем, проговорил тихо:

— Это твоя записка?

— Моя! — еле слышно ответил Шурка и вдруг, всхлипывая, бросился в ноги, стараясь рукой обхватить колени отца.

Кривский брезгливо отдернул ногу и с презрением сказал:

— Встань… Не унижайся…

Шурка поднялся.

— Я удивляюсь, что ты еще жив! — чуть слышно проговорил старик, — но еще не поздно… Еще ты можешь смыть позор… Мертвые срама не имут… Не правда ли?

В последней фразе звучала любовь. При этих словах Шурка затрепетал, как пойманный щенок.

— Не можешь?.. Ты вор и, кроме того, трус?..

— Простите… простите!.. — лепетал Шурка. В глазах его стоял тупой страх животного.

— И это Кривский?.. Это слуга государства?.. О господи!

Сергей Александрович поник головой и, наконец, сказал:

— Я спасу честь имени… тебя судить не будут, но чтобы я тебя не видел больше никогда… Слышишь?..

— Я уеду…

— Приготовь список долгов и отдай матери. Я заплачу все, ты будешь получать содержание от нее. Но чтобы мы больше не встречались. Иди!

«Неужели так и отпустить? Отпустить совсем? А может быть, он не так виноват», — шептало сердце.

— Постой, еще одно слово: зачем ты сделал это?

— Я проиграл на честное слово.

— И ради того ты решился украсть. Из-за тебя чуть не обвинили невинного, из-за тебя зарезался человек. И совесть не мучила тебя?

— Я не мог не заплатить. Я дал честное слово! — как-то тупо повторял Шурка.

«Господи! Да понимает ли он, что говорит!» — пронеслось в голове у отца, и он пристально посмотрел, на сына.

Кажется, в первый раз он обратил внимание на эти глаза. В самом деле, выпуклые, наглые, они поражали своим тупым взглядом. В них не было никакого блеска мысли. От, эти глаза, были какие-то бессмысленные, животные.

Старик с каким-то страхом отвернулся.

— Иди! — глухо повторил он.

Через неделю Шурка был переведен в Ташкент, а через две недели его превосходительство уехал за границу на неопределенное время, по случаю расстроенного здоровья. Его провожали: Евдокия и две дочери. Больше никого не было. Старик просил жену и Бориса не беспокоиться.

XVIII

РАЗРЫВ

После того как Борис Сергеевич узнал о переписке, а Евдокия услыхала разговор мужа с Сивковым, отношения между мужем и женой сделались еще холоднее и натянутее.

Борис ненавидел жену. Евдокия презирала мужа.

Они почти не встречались, а встречаясь за обедом, избегали разговоров. Впрочем, Борис Сергеевич умел скрывать ненависть под маской изящной, холодной вежливости.

Хорошо обсудив положение, он решил выжидать и не говорить ни с женой, ни с Леонтьевым о той новости, которая так поразила его. Он тщательно следил за перепиской, аккуратно прочитывая письма Никольского.

«Пускай, до чего-нибудь допишется!» — думал он, злобно посмеиваясь.

Тем временем он поручил собрать справки о молодом человеке и написал своему приятелю, губернатору той губернии, где жил молодой человек, письмо, в котором просил по-приятельски обратить внимание на этого господина.

Принимая подобные меры, Борис Сергеевич рассчитывал, что они, быть может, скорей спасут состояние, чем объяснение с женой. Удалив Никольского, он образумит жену. Сама она не могла бы выдумать, по его мнению, такой… такой «подлости»!

Леонтьев очень хорошо видел, что между супругами происходит что-то неладное. Он скорбел за свою Дуню, часто навещал ее и пробовал было начинать об этом разговор, но Евдокия как-то избегала разговоров. Но в последнее время Савва все чаще и чаще посещал Евдокию и как-то особенно нежно обращался к ней. Сердце отца чувствовало, что любимица его очень несчастлива.

Приближалось время родов. Евдокия не выходила из дому, и Савва каждый день заезжал к дочери.

Однажды он застал Евдокию в слезах. По обыкновению, она сидела одна у себя в комнате.

— Что с тобой, Дуня… Что с тобой, родная? — испуганно проговорил Савва, прижимая свою любимицу к груди. — Ты никогда не скажешь… Все молчишь, точно сиротка безответная… Скажи?..

— Нет… ничего, папенька!..

— Как ничего?.. Всегда-то ты одна-одинешенька… Мужа, видно, дома нет?..

— Кажется…

— Дуня… Дунюшка… Прости меня… Ведь это я во всем виноват!.. Я тебе советовал…

— Я сама виновата.

— Смекал, лучше будет…

— Я сама думала…

— Не любит он тебя?..

— И я его не люблю, папенька… Я совсем его не люблю… Он женился не на мне, а на ваших деньгах…

Савва с тоской глядел на Евдокию.

— Кто его знал? Если бы знать…

— Да разве я виню вас, папенька! — как-то задумчиво проговорила Евдокия. — Тут никто не виноват, кроме меня… Слишком уже я мечтала тогда…

— Вот, даст бог, благополучно внука или внучку родишь, тогда…

— Что тогда?

— Тогда, может, дело обладится…

Евдокия отрицательно покачала головой.

— Что ж делать-то ты будешь?

— Я с ним не буду жить…

— К нам жить пойдешь?… Я всей душой, Дунюшка… Уж как за ребеночком ходить буду!.. — радостно воскликнул Савва.

— Нет, папенька, я и к вам не пойду… — грустно улыбаясь, проговорила Евдокия.

— Не пойдешь? Куда ж пойдешь?

— Я сама по себе жить буду, папенька.

Савва замолчал и приуныл. Наконец он проговорил:

— Как же одной-то тебе… А если ребенка муж не отдаст?

— Вот это-то и печалит меня…

— Ты, однако, не горюй, Дуня, — проговорил Савва. — Если он не станет отдавать, скажи мне… Я куплю у него ребенка… Он до денег падок… Продаст!

Евдокия печально усмехнулась, обнимая отца, А