Книга Житейские воззрения кота Мурра - Эрнст Теодор Амадей Гофман

уповании, в страстной печали извечной любви!

– Звонят к вечерне, – промолвил аббат. – Я слышу, сюда идут братья. Завтра, мой любезный друг, мы, быть может, еще поговорим о кое-каких событиях в Зигхартсхофе.

– Ах! – воскликнул Крейслер, который только теперь снова вспомнил, о чем, собственно, он хотел узнать от аббата. – Ах, ваше высокопреподобие, мне хочется многое узнать о веселой свадьбе и обо всем прочем тому подобном! Принц Гектор ведь не станет колебаться и мешкать и непременно схватит ту руку, овладеть которой он стремился еще из далекого далека? Ведь со счастливым женихом не стряслось ничего худого?

Тут все торжественное выражение слетело с лица аббата, и он проговорил с тем благодушным юмором, который обычно был ему так свойственен:

– Со счастливым женихом решительно ничего не приключилось, мой честный Иоганнес, но его адъютанта в лесу, должно быть, ужалила оса.

– Хо-хо, – сказал Крейслер, – хо-хо, оса, которую он хотел истребить огнем и дымом!

Братья вступили в коридор и…

(Мурр пр.)…злобный недруг и пытается вырвать лакомый кусок из-под носа у порядочного и вполне безобидного кота? В общем, прошло немного времени – и наш милый союз на крыше получил удар, который настолько потряс его, что довел до полного распада. Одним словом, этот подлый, разрушающий все кошачьи удовольствия недруг появился перед нами в образе злобного и яростного филистера по имени Ахиллес. Со своим гомеровским тезкой он имел весьма мало общего, если только не предположить, что геройство последнего проявлялось также преимущественно в беспомощных и грубых, да к тому же еще и пустопорожних, оборотах речи. Ахиллес был, собственно, обыкновенной дворняжкой какого-то мясника, состоял, однако, на службе в качестве дворового пса, и его хозяин, к коему он поступил в услужение, велел посадить его на цепь, дабы укрепить его привязанность к дому, так что пса только ночью отпускали поразмяться на воле. Кое-кто из нас очень жалел его, несмотря на его невыносимый характер, он, однако, отнюдь не принимал близко к сердцу утрату своей свободы, так как был достаточно безрассуден, чтобы полагать, что тяжелая, обременяющая его цепь служит ему к чести и украшает его. Ахиллесу весьма досаждали наши ночные пирушки, когда ему полагалось бегать вокруг дома и охранять дом от всякой напасти; мы мешали ему спать, и он грозил нам смертью и гибелью, как нарушителям спокойствия. Но так как он, из-за полнейшей беспомощности своей, ни разу не смог забраться даже на чердак, не говоря уже о крыше, то мы решительно не обращали ни малейшего внимания на его угрозы; напротив, мы вели такой же образ жизни, как и прежде. Ахиллес стал принимать другие меры; он начал наступление против нас, как обычно дельный генерал начинает битву, т. е. сперва замаскированными подходами, а потом уже – дерзкой атакой.

Всякого рода шпицы, которым Ахиллес порой оказывал честь поиграть с ними, хватая их своими неловкими лапами, именно они по его приказу должны были поднимать такой отчаянный лай, как только мы начинали наше пение, что мы не в силах были разобрать в нем ни одной ноты! И более того! Некоторые из этих филистерских прислужников добирались вплоть до чердака и, не вступая с нами в бой, когда мы показывали им когти, призывая их к открытой и честной борьбе, поднимали такой ужасный шум, лая и вопя, что если прежде шум мешал спать только лишь дворовому псу, то теперь и сам хозяин не смежал глаз, и так как этот спектакль, от которого хотелось кричать «караул», никак не завершался, то домовладелец схватил арапник, чтобы выдворить озорников и прогнать их как можно дальше!

О кот, читающий эти строки! Если в голове у тебя истинно мужской разум, если уши у тебя неизбалованные, то неужели, спрашиваю тебя я, тебе когда-нибудь удавалось услышать что-нибудь противнее, ненавистней и ничтожнее, чем визгливый, резкий и фальшивый во всех тонах звукоряда – лай раздраженных и рассерженных шпицев? Эти маленькие, виляющие хвостами, причмокивающие и чавкающие, прикидывающиеся милыми твари, держись с ними настороже, о кот! Не доверяй им. Поверь мне, дружба и радушие шпица опаснее, чем выпущенные когти тигра! – Умолчим о горестном опыте, который мы по этой части, увы, приобретали слишком часто, и вернемся к дальнейшему течению нашего повествования.

Итак, как уже было сказано, домовладелец схватил арапник, чтобы изгнать нарушителей спокойствия с чердака. Но что случилось? – шпицы ласково завиляли хвостами при виде разгневанного хозяина, они стали лизать ему ноги и представили дело так, как будто бы они подняли весь этот шум и гам только лишь ради его покоя, невзирая на то что именно из-за их отчаянного гама он лишился всяческого спокойствия и уюта. Они, якобы, лаяли лишь затем, чтобы прогнать нас, ибо мы, дескать, делали всяческие невыносимые гадости на крыше, а также пели песни на чрезмерно высоких нотах и т. д. Хозяин, к сожалению, поверил шкодливой болтовне подлых шпицев, поверил всему, тем более что дворовый пес, которому хозяин тоже не преминул задать вопросы, все это подтвердил, злобно ненавидя нас. Итак, мы начали подвергаться преследованиям. Нас отовсюду прогоняли дворники – и метлами, и швыряя черепицы с крыш! Повсюду на нас были расставлены капканы и западни, в которые мы должны были попадаться и, увы, действительно попадались. Даже мой милый друг Муций попал в беду, то есть в западню, которая ужасно размозжила ему заднюю лапу! Вот так произошло с нашей веселой дружеской жизнью, и я вернулся назад, к маэстро, под печку, оплакивая в глубоком одиночестве судьбу моего несчастного друга.

В один прекрасный день господин Лотарио, профессор эстетики, вошел в комнату моего маэстро, а вслед за ним вприпрыжку вбежал пудель Понто.

Мне трудно даже выразить, что за неприятное чувство поднялось во мне, когда я увидел Понто. Хотя он, впрочем, не был ни дворняжкой, ни шпицем, но все-таки он принадлежал к племени, чье злобное и враждебное отношение подорвало основы моего существования в веселом кошачьем обществе, и уже поэтому мне, невзирая на все чувства дружбы, которые он мне выражал, он все же казался сомнительным и двусмысленным приятелем. Кроме того, во взгляде Понто, во всем его существе мне чудилось нечто надменное и граничащее с издевкой, и я решил поэтому лучше вовсе не заговаривать с ним. Тихо сполз со своего тюфячка и одним прыжком оказался в печке, чьи дверцы были как раз открыты, – я захлопнул их за собой!

Господин Лотарио заговорил теперь с моим маэстро о том о сем – все это тем меньше возбуждало мой интерес, что все