Книга История прибалтийских народов. От подданных Ливонского ордена до независимых государств - Райнхард Виттрам

У эстонцев известные национальные поэты появились позже, чем у латышей, но у них тоже вслед за народными сказителями, в частности Августом Кицбергом (1855–1927) и Юханом Лийвом (1864–1913), появилось натуралистическое направление критического реализма, представленное в 1900 году среди прочих романом Эдуарда Вильде (1865-1933) «Война в Махтра» (Mahtra sõda), а также сатирическими новеллами Карла Эрнста Петерсона (1868–1958). Возникновение новой эстонской литературы обозначило основание в 1905 году литературно-художественной группы «Молодая Эстония», которая под руководством поэта и критика Густава Суйтса (1883–1956) преодолела эпигонство[288] и стала соответствовать общеевропейскому уровню. При этом манифестом группы стало стихотворение Суйтса «Останемся эстонцами, но станем и европейцами!». Будучи по своей сути представителем нового романтизма, это движение следовало финскому и скандинавскому примеру. Летом же 1913 года в Ревале центром эстонской культурной жизни стало показательное открытие здания театра и концертного зала «Эстония».

В противовес этим показателям мощного развития культурной жизни прибалтийских народов были и интеллектуально-социальные явления, которые, возможно, еще более отчетливо доказывали, что латыши и эстонцы стали частью интеллектуализации европейского цивилизационного процесса. Ведь у обоих народов уже с 1880 года начало отмечаться постоянное снижение рождаемости, и эту тенденцию остановить не удавалось. Правда, до сегодняшнего дня нам доступны статистические расчеты того времени лишь в отношении отдельных областей.

Причины падения рождаемости, как и везде, следует искать не в экономическом положении, а в области убеждений. Все заключалось в том, что материализм начал захватывать мышление молодого поколения, что вело к распущенности, начавшей ощущаться во всей жизни народов. Не случайно перед Первой мировой войной как среди латышей, так и среди эстонцев все чаще раздавались сетования на национальное равнодушие. Сказывался и пережитый шок от 1905 года – уехавшие вглубь России прибалтийцы, а среди обоих народов таковых было немало, не могли найти для себя персонального применения. К тому же от русской политической жизни до Прибалтики доходило беспокойство, характеризовавшее время между революциями, а в самом крае нарастала раздробленность политических партий.

Здесь отмечалась деятельность организаций буквально всех политико-идеологических оттенков – начиная от буржуазно-консервативных и старокрестьянских партий, все еще ценивших симбиоз с немцами, а также либерально ориентированных национал-демократов и кончая опиравшимися на Маркса и обучившимися у него социалистами, у которых подавление революции их пыл не остудило.

Немало эстонцев и латышей (среди последних около 10 000) после неудавшейся революции эмигрировало в Америку. Но от самой революции в атмосфере продолжили наблюдаться веяния ненависти и ожесточения. С другой стороны, политическая эмиграция, какой бы трудной она ни была, открывала перед наиболее одаренными людьми выгодные и перспективные горизонты. Не случайно поэт Янис Райнис уехал в Швейцарию, инструктор по молочному хозяйству Карлис Улманис и тогда еще молодой Маргерс Скуениекс, оба будущие премьер-министры, эмигрировали в США и Англию. Будущий же первый президент Эстонии Константин Пятс (1874–1956), которого тогда приговорили к смертной казни, вместе со своими соратниками бежал в Швейцарию.

Дух времени не прошел и мимо прибалтийских немцев. И хотя немецкое руководство в городе и деревне было настроено консервативно и монархически, все же среди людей немецкой национальности, точнее, среди немецкой буржуазии в Риге было немало сторонников либерально-демократического течения. При этом антагонизм политических направлений, находивший отражение в яростных газетных баталиях, происходил не столько из социальных различий, сколько из разнообразия духовных влияний.

Растущее благосостояние и оживленная духовная жизнь не могли ввести в заблуждение людей, умевших взглянуть на события глубже, чем остальные, в том, что немцев остзейских провинций подстерегали серьезные внутренние опасности.

Дело заключалось в том, что в результате индустриализации и экономического подъема, в особенности Риги и Реваля, возникли такие профессиональные слои, которые не могли вписаться в изжившие себя сословные формы. И такое социальное расслоение, а лучше сказать дифференциация, как и везде, было исторической необходимостью. Однако корпоративные традиции у прибалтийских немцев оказались настолько сильными, что продолжали удерживать в старых рамках и предпринимателей, и инженеров, и торговых служащих в первом или даже во втором поколении.

Тем не менее сословная структура была все же уже подорвана, и среди прибалтийских немцев получили хождение различные буржуазные и материалистические учения. Причем наиболее глубоко этому оказалось подверженным сословие немецких ремесленников. И причиной здесь послужила не столько конкурентная борьба с фабриками, из-за которой оно зачахло, и не введение в 1866 году свободы предпринимательства, положившей конец уже насквозь дырявым гильдиям, сколько потрясения, охватившие весь социальный мир. Эти потрясения поколебали само признанное всеми место ремесленного сословия в структуре общества, поставив под вопрос его корпоративную честь и разрушив принятые в данном сословии нормы общественной жизни.

Правда, кое-что удалось предотвратить и даже укрепить за счет новой национальной солидарности. Однако все чаще стали проявляться взгляды оторванного от своего сословия так называемого маленького человека, который, полный разных страхов, интереса к традициям не проявлял, а со стороны немецкого аристократической слоя обычно не замечался и часто подвергался унижениям.

Наиболее здоровая часть немцев проживала в сельской местности, все еще, несмотря на многократно возросшие жизненные притязания, оставаясь хранителем старых устоев. Ведь обладание крупным земельным наделом по-прежнему приближало часть немцев к природе и само собой помогало сохранению традиций. Причем это относилось не только к дворянам. Уважаемый всеми прибалтиец немецкой национальности по-прежнему оставался земледельцем и охотником. Однако и здесь незаметно происходили затрагивающие первоосновы перемены.

Знамением времени являлось падение рождаемости, в том числе и у немцев. До 1880 года, несмотря на продолжавшийся отток людей в растущие города, благодаря естественному приросту населения и все еще имевшим место случаям переселения из Германии, а также онемечиванию поднявшихся по социальной лестнице латышей и эстонцев, численность немцев в сельской местности стабильно увеличивалась. Однако затем она стала сокращаться, достигнув в областях будущей Латвии следующих показателей: в 1881 году на селе там проживало 38 450 и в городах – 98 237 немцев, но уже в 1897 году в сельской местности – всего только 23 379, а в городах – 95 306 лиц немецкой национальности.

Основной причиной сокращения общего числа немцев в те годы, конечно, являлись следствия давления политики русификации, побудившего многих немецких полукровок изменить свою национальную принадлежность. Снижение рождаемости в Риге наглядно демонстрируют следующие цифры – если на 1000 немцев в 1881–1882 годах приходилось в среднем еще 35,2 новорожденного, то в 1896–1897 годах – 27,4, а в 1913–1914 годах – всего лишь 13,9, показатель, близкий к величине 1931–1932 годов, составлявший 8,7 новорожденного немца.