Книга Дочь колдуна - Вера Крыжановская

– Я тоже, граф, хочу проститься и прошу вас извинить жену, она хочет домой. Мила оправилась, но вы понимаете, – что после такой истории ей нужен отдых, – сказал вошедший Масалитинов и спешно простился.

Не обмолвясь ни словом, ехал Масалитинов с женой домой. Мила дрожала как в лихорадке, зубы ее стучали и она куталась в шубу. Михаил Дмитриевич все это видел, но не решался привлечь ее к себе, поцеловать и успокоить лаской. Его охватило с непобедимой силой чувство ужаса и отвращения, которое внушала ему жена. В полумраке кареты он чувствовал пристально и вопросительно смотревшие на него зеленоватые глаза, минутами сверкавшие враждебным огнем. Он отвернулся, и сердце его болезненно сжалось; им снова овладело странное предчувствие, что в женщине этой таится его погибель.

На следующий день Масалитинов отправился на службу, по обыкновению, но дорогой вспомнил, что забыл портфель и решил вернуться за ним. Подъехав к дому, он увидел экипаж графа Фаркача, а от лакея узнал, что Мила приняла гостя в будуаре и приказала подать чай. Масалитинов знал, что г-жа Морель гуляла с ребенком; значит, Мила одна с таинственным колдуном, который приехал, вероятно, справиться о ее здоровье. Побуждаемый не ревностью, а любопытством, он пожелал узнать, что они говорили без свидетелей. Дальним коридором прошел он в комнатку, отделявшуюся от будуара дощатой перегородкой; в этом уголке стояли картоны, а освещался он небольшим, задернутым кисеей слуховым окошком из будуара. К нему-то и подошел он, встал на сундук и заглянул. Он увидел Милу на маленьком диванчике, всю в слезах; против нее, прислонясь к камину стоял Фаркач, мрачный и озабоченный.

– Повторяю тебе, – говорила в эту минуту Мила, – я не могу больше переносить такого ужасного существования. Сделай что-нибудь, чтобы Мишель не боялся меня. Ты знаешь, как страстно я его люблю, и потому ужасно мучаюсь, видя в его глазах не любовь, а страх и отвращение. Почему дом наш кишит ларвами, инкубами и всеми этими чудовищами невидимого мира? Вы жестоки и несправедливы ко мне. Вы даже ребенка не оставили нам! Он не такой, как все обыкновенные дети. Даже муж – профан – заметил это и не хочет его знать!

Она схватилась руками за голову и горячо, с отчаянием крикнула:

– Отец! Отдай мне душу моего ребенка. Изгони из его тела дьявольский дух…

– Ну, успокойся же и потерпи. Я…

– Нет, – прервала Мила, – я потеряла всякое терпение; я измучена, как загнанный зверь. Страшный Азима преследует меня и высасывает мою жизнь; Бельский нападает и хочет убить; а между тем я вырвала у него душу по твоему же приказу, чтобы дать место Баалбериту. Я служила тебе так, как ты того требовал; я терпела все молча, не выдавая никогда ничего; но теперь, отец, спаси меня!.. Иначе, я обращусь к моей матери и пусть охранит меня Небо, если ад не может!

Масалитинов слушал ошеломленный. Кто же этот человек, которого Мила звала отцом, и умоляла помочь ей? В эту минуту граф вздрогнул, а его темные и глубокие, как бездна, глаза внезапно остановились на слуховом окошке.

– Тише, безумная! – проговорил он, поднимая руку. – За этой перегородкой шпионит твой милый супруг, и он слишком уже много слышал! Надо покончить с ним!

С хриплым криком вскочила Мила с дивана, бросилась к перегородке и, трепеща, прислонилась к ней.

– Не смей трогать его! Ты дойдешь до него только через мой труп! А если, с помощью твоей проклятой науки, ты и его отнимешь у меня, я ни за что не отвечаю. Ты пробудишь всю ненависть, на какую способна моя душа, и каким бы могущественным колдуном ты ни был, есть у тебя Ахиллесова пята, и к этому-то уязвимому месту подползу я пресмыкающимся гадом. Не вызывай меня, отец!

Фаркач торопливо подошел и заставил ее сесть.

– Ты совершенно обезумела. Но, по отцовской слабости, я не могу видеть тебя в таком состоянии и не трону неблагодарного, которого ты любишь. Я лишу его только памяти, чтобы обезвредить его.

Он поднял руку, и его изощренный взор уставился на слуховое окошко. В ту же минуту Масалитинов почувствовал сильное головокружение и едва не упал с сундука. С трудом сошел он и, шатаясь, направился в кабинет, почти упал на диван и уснул крепким, тяжелым сном. Когда он проснулся через час, все слышанное изгладилось из его памяти.

На следующий день в городе узнали, что граф Фаркач уехал за границу. Его вызвали телеграммой по такому неотложному делу, что он даже не простился ни с кем; но управитель говорил, что через несколько недель он возвратится и даст еще несколько великолепных балов.

Потом мало-помалу, сначала втихомолку, а потом уже открыто, стали ходить странные слухи относительно интересного иностранца. Так, говорили, что появлявшихся на балу «туристов» не видели ни в одном отеле, а в чашах, которые им подавали, вместо красного вина была кровь, что подтвердил и кое-кто из офицеров, взявший одну из этих чаш. Рассчитанный слуга рассказывал, что в тот вечер зарезали несколько коз, и кровь их выпустили в ведро, которое подали в комнату барина. Наконец, кто-то из любопытных навел справку у доктора Вурстензона, и тот уверял, что душевнобольного офицера будто бы доставили его родственники; но так как подробности оказались очень неполными и противоречивыми, то и эта история осталась невыясненной.

Около месяца прошло после знаменитого бала. Граф Фаркач все еще не возвращался из путешествия; а у Бельского было так много серьезных дел, что он тоже большей частью отсутствовал, и Надя была чрезвычайно довольна своим одиночеством. Она много размышляла и о своем прежнем женихе, и о графе.

Неудовольствие на Масалитинова и презрение исчезли после встречи на балу. Она прочла в его глазах, что он глубоко несчастлив и многие обстоятельства заставляли считать вполне правдоподобным вмешательство злой силы в их судьбу; поэтому ненависть сменилась глубокой жалостью, а образ Михаила Дмитриевича снова выдвинулся отчасти и занял место в сердце Нади. Что касается мужа, то он становился для нее все более загадочным. Надя не понимала их взаимных отношений, а то, что она случайно узнала о вкусах Адама, вызывало отвращение и удивление. Мать рассказала ей со слов мальчика, служившего на кухне Бельского и приходившегося племянником ее горничной, что у молодого графа очень странный аппетит: каждое утро для него убивали теленка и подавали в уборную большой кувшин горячей крови, а кроме того, бифштекс, фунта в три, который он съедал в сыром виде с солью. Сверх того, он на ночь выпивал бутылку мясного сока да полдюжины сырых яиц.

Надю очень удивило такое обжорство, которого она никак не могла подозревать, зная, что с ней Адам обедал и ужинал, хотя и с аппетитом, но как все. Полученное ею в то время письмо от старой ключницы в Горках, которая была очень привязана к семье, довершило ее тревогу.

Старуха писала, что в усадьбе стало еще страшнее прежнего, и никто не мог понять, почему носившееся по аллеям парка и комнатам привидение, которое видели также на острове, похоже, как две капли воды, на графа, ее мужа, когда тот был еще офицером. По ночам слушались крики и стоны, а потом появлялась в растрепанном виде и с блуждавшими глазами тень, бегавшая по воде, как по земле. Одним словом, письмо было ужасно и произвело на Надю глубокое впечатление. Она сопоставляла рассказ ключницы со страшной историей на балу, когда сама видела двойника графа, пытавшегося задушить Милу; а из этого, естественно, следовало заключение, что были два Бельских: один, по-видимому, призрак, ненавидел Милу, а другой, живой – ее муж. Разобраться же в этой путанице она не могла.