Книга Сними обувь твою - Этель Лилиан Войнич

— Господи! — крикнул Генри. — Она сломает себе шею! Вне себя он кинулся, чтобы схватить лошадь под уздцы, но было уже поздно. По счастью, изгородь только недавно подстригали, а конь был чистокровный. Он сделал великолепный прыжок и перемахнул через препятствие, не задев ни единиц веточки, Глэдис держалась в седле прямая, как стрела, стройные ноги крепко охватили бока лошади, волосы, совсем золотые на солнце, развевались, точно знамя: она карьером проскакала круг по полю, на обратном пути умелой рукой придержала коня и легким галопом въехала в распахнутые ворота, сверкая все еще сердитыми глазами.

— Ну, папа. уходит у меня душа в пятки?

Тут она увидела мать.

Миссис Джонс, на негнущихся ревматических ногах выбежавшая из дому, стояла на коленях подле Беатрисы и подносила к ее губам стакан.

— Приподнимите ей голову, сэр. Ну вот, она приходит в себя. Попробуйте, отпейте глоточек… Да простит вам бог, мисс Глэдис.

Девочка соскользнула с седла и бегом кинулась к матери, в лице у нее, как и у той, не было ни кровинки. Но Генри слишком перепугался, чтобы быть милосердным, — он схватил ее за плечо и отшвырнул прочь; впервые в жизни он поднял на нее руку.

— Будь ты проклята, девчонка, ты убила свою мать!

— Нет… нет! — Беатриса, задыхаясь, протянула руки, — Не пугайся…

Глэдис…

С минуту Глэдис смотрела на нее полными ужаса глазами, потом с громким рыданием повернулась и побежала в дом.

Генри опустился на подставку, прижав руку к груди. Он сильно располнел за последние годы, и сердце у него тоже пошаливало.

Двадцать минут спустя Беатриса постучалась в запертую дверь спальни.

— Это я. Открой мне, девочка.

Все еще заливаясь слезами, Глэдис отворила дверь и в отчаянии припала к груди матери.

— Мама… мама, прости меня. Я больше никогда не буду.

Они сели, обнявшись.

— Не плачь, родная. Я знаю, ты не хотела причинить нам боль. Просто ты вышла из себя и не успела подумать, что делаешь.

Глэдис прижимала к глазам скомканный, насквозь мокрый платок. На нее жалко было смотреть.

— Я просто дрянная девчонка. Я так виновата… Ужасно виновата. Но папа сказал, что у меня душа в пятках.

Еще две слезинки покатились по ее распухшему носу: в ней боролись раскаяние и негодование.

— Он не должен был так говорить, мама. Это несправедливо.

— Да, дорогая. Но и с твоей стороны было несправедливо сказать, будто я никогда ему ничего не говорю.

Девочка подняла глаза. Что-то новое появилось в ее лице, кроме покорности и еще не утихшего возмущения. В эту минуту она казалась не по-детски мудрой.

— Даже если б это и было правдой, — мягко продолжала Беатриса, неужели, по-твоему, это великодушно — сказать ему такое при всех?

— Так ведь… по-моему… Мама, но неужели и ты думаешь, что я трусиха?

На этот вопрос надо было ответить с исчерпывающей полнотой.

— Ничего подобного мне никогда и в голову не приходило, — серьезно ответила Беатриса. — Я всегда считала, что храбрость моих детей — это нечто само собой разумеющееся. Но если ты прибегаешь к столь сильным средствам, чтобы доказать такую простую вещь, я, пожалуй, начну сомневаться.

— Нет, мамочка, не надо! И неужели ты думаешь, что я нарочно обидела папу?

— Нет, я никогда не считала тебя бессердечной; а вот логики у тебя, к сожалению, не хватает. По-твоему, это очень жестоко пугать лисицу, когда люди вздумают поохотиться, а сама ты до полусмерти напугала родителей, когда тебе вздумалось пустить пыль в глаза.

— Я не пускала пыль в глаза!

— Нет? Ни чуточки? У тебя и в мыслях не было, как ты будешь великолепно выглядеть, когда перелетишь через изгородь всем на удивленье?

— Ну конечно…

Глэдис вдруг хихикнула. Ей было несвойственно долго пребывать в унынии.

— А как это было чудесно! Он и правда летел совсем как птица. Мама…

Она вдруг выпрямилась: блестящее будущее внезапно открылось ей.

— Как по-твоему, когда я вырасту, я смогу участвовать в скачках?

— Ну разумеется, нет. Так что лучше выбрось это сейчас же из головы и поищи какой-нибудь другой способ пугать людей, если тебе это уж так необходимо.

— Но Дик ведь собирается скакать, как только ему исполнится двадцать один. Он сам сказал. И Фредди Денвере тоже…

— Они мальчики.

— Ну и что же? А почему им можно, а мне нельзя? Я лучше их езжу верхом, гораздо лучше. Почему нельзя?..

— Потому что девочкам не позволяют много такого, что можно мальчикам.

— Но почему? Почему все самое интересное только мальчикам? Это несправедливо, мама. Почему так?

Беатриса тщательно обдумала ответ:

— Мир не мною устроен, девочка, и женскую долю тоже не я придумала. Раз уж ты меня спрашиваешь, могу тебе сказать одно: будь моя воля, я бы все устроила по-другому. Но мир таков, как он есть, и в нем нам приходится жить.

Бог, вероятно, знает, что делает.

С неожиданной горечью она прибавила:

— Во всяком случае, он делает, что хочет.

Она тут же взяла себя в руки. Детям таких вещей не говорят.

Глэдис серьезно смотрела на нее.

— Артур… — начала она и умолкла.

— Да?

— Нет, ничего. Про душу в пятках… Потому я так и разозлилась. Папа сказал про меня, а думал про Артура.

— Папа знает, что Артур не трус.

— А Артур нет.

— Что нет?

— Не знает. Он думает, что он трус, и Дик тоже так думает. Я потому и взбесилась, что это неправда.

— Конечно, неправда.

Мысль Глэдис так усиленно работала, что она даже нос наморщила.

— Мама, помнишь, миссис Джонс обварила ему ногу кипятком?

— Помню. Он держался очень мужественно.

— Но ведь он только притворялся, что ему это нипочем, чтобы она перестала плакать. А на самом деле ему было ужасно плохо.

— Ну конечно. Всякому было бы плохо. Сильные ожоги очень болезненны.

— Так вот, понимаешь… То же самое и когда опасно… когда по-настоящему весело.

— Например?

— Ну когда стреляют, или гроза, или надо скакать без седла, или пройти в лунную ночь по карнизу. Он все это может, но ему от этого только тошно.

Странно, правда? Ему от этого ни капельки не весело.