Книга Кровь Тулузы - Морис Магр

В это воскресенье Пласид Эскуб, дровосек из деревни Оо, прибыл значительно позже обычного и, словно оправдываясь, сказал, что имеет сообщить мне нечто важное. Честно говоря, его путаные объяснения не показались мне интересными, однако он не отставал, и я смирился. Постепенно предо мной стала вырисовываться весьма неприятная картина.

Дровосек побывал на рынке в Сент-Авантене, куда приходят жители из Валь-д’Астоса, из долины Уэйль, из Люшона и даже из тех домов, что стоят на берегах Пика. Старичок-кюре из Сент-Авантена читал проповедь, обличавшую некоего еретика, прибывшего из Тулузы. Еретик сей злоупотреблял доверчивостью крестьян, выдавал проделки дьявола за безобидные фокусы, а по ночам снимал с виселиц трупы казнённых и, без сомнения, использовал их для своих колдовских целей. Он пытался взбунтовать чернь против консулов и, побуждаемый гнусным стремлением осквернить святыни, провёл в святая святых церкви Сен-Сернен публичную девку и превратил собственный дом в обитель разврата. Сейчас он ушёл в чащу леса Крабьюль держать совет с древними языческими богами. Он пытался увлечь в лес и добродетельную мадам де Мустажон, которая лично засвидетельствовала это преступное намерение и принесла присягу в присутствии церковных властей. Одновременно она опровергла клевету, направленную против почтенного сеньора де Казариля. Насмехаясь над Христовыми Страстями, еретик распинал медведей, но дерзко утверждал, что это дело рук сеньора де Казариля. Еретиком этим, разумеется, был я.

Кюре Сент-Авантена заявил, что нечестивца, чьё имя он произнести не осмеливается, ждёт ужасная кара. Выйдя из церкви, Пласид Эскуб немедленно поинтересовался, что это за кара. И вот что он узнал.

Недавно в округе появился некий человек, подвергавший всех пристрастному допросу с целью отыскать тех, кто по-прежнему исповедует еретические учения. Человек этот, бывший ранее инквизитором в Лорагэ, называл себя папским легатом и подчинялся только Папе, в то время как ему были обязаны подчиняться все прочие церковнослужители. Легата звали Альфонс Уррак. В пятницу, выйдя после мессы из церкви Сент-Авантен, мадам де Мустажон, порхая от одной группки прихожан к другой, сообщала всем, что папский легат оказал ей великую честь, остановившись в старинном жилище Мустажонов, и что он уже придумал наказание для нечестивого еретика. Приглушённым голосом мадам де Мустажон извещала всех, что наказание будет самым ужасным, какое только может применить Церковь, и, перейдя на зловещий шёпот, произносила одно лишь слово: отлучение!

Альфонс Уррак! Инквизитор, отказавший мне в разрешении похоронить Раймона д’Альфаро. Доминиканец из Авиньонета, одержимый поиском тайных нитей, связующих настоящее с прошлым, и безуспешно пытающийся постичь причины невидимого единения душ! О, сколь ужасна возложенная им на себя миссия — ведь именно его поиски не давали ненависти умереть!

Отлучение на горе

Лето подходило к концу. Сильные ветры перелетали из одной долины в другую, листья, воздух и вода меняли свои цвета, а в напевах пастушьих рожков появились грустные нотки.

С тех пор как Пласид Эскуб предупредил меня о грозящей опасности, он уже несколько раз побывал у меня, однако всякий раз, когда я спрашивал у него, какие новости, смущённо отвечал, что больше не ходит в Сент-Авантен, а потому ничего нового сказать не может. Каждый день я ждал распоряжения предстать перед церковным судом, но предписания всё не было, и я даже начал верить, что Альфонс Уррак отказался от своих планов.

Но однажды в воскресенье вечером это всё же произошло. Воскресный день, без сомнения, был выбран по причине рынка в Сент-Авантене, куда стекались жители из всех окрестных долин: Уррак хотел, чтобы впечатляющие приготовления к церемонии увидели как можно больше людей.

Помню, в тот день в чаще леса я нашёл полянку, заросшую кустами дикой розы; кусты цвели так буйно, что земля не только под ними, но и вокруг превратилась в ковёр из лепестков. Колючие заросли словно что-то охраняли; исхитрившись, я протиснулся сквозь колючки и в самом центре, на поросшем травой пятачке с удивлением обнаружил древнюю стелу, на одной стороне которой был нарисован знак, уже виденный мною где-то; знак был начертан рукой человека, но время наполовину стёрло его.

Опускаясь за перевал Пейресурд, солнце окрасило низко бегущие облака в красные цвета, предвещавшие грозу, и сгустившиеся сумерки цвета ржавчины наполнились тревогой. Я шёл к себе в хижину, надеясь завтра вернуться на место утренней находки.

И тут до меня донеслись звуки литургических песнопений; впрочем, не исключено, что это был гимн отчаяния. Многочисленные голоса, исполнявшие его, располагались где-то надо мной, отчего казалось, что скорбные звуки падают с неба.

Задрав голову, я увидел нависавшую надо мной каменную глыбу, укутанную плотным одеялом из можжевельника и розмарина. Изменив направление, я пошёл вдоль желоба, именуемого лесорубами дорогой деревьев, ибо с помощью этого желоба они спускают брёвна в долину. Каменистая тропа огибала гору и устремлялась ввысь, теряясь в вершинах Крабьюля, где нет никого, кроме одиноких горных орлов, и ничего, кроме мёртвых озёр, застывших в круглых гранитных чашах.

Идя по дороге, я неожиданно увидел плывущий над дорогой огромный крест, следом за которым двигалась длинная процессия, возглавляемая торжественно выступавшими священниками в парадном облачении. Я насчитал двенадцать священников, число, необходимое для проведения торжественного обряда отлучения, практиковавшегося в давние времена против альбигойцев. Двенадцать! Как ему удалось собрать вместе столько каноников? Там были кюре из всех окрестных приходов, а также из Оо и из Люшона. По большому носу и оттопыренным ушам я узнал каноника из Сен-Бертрана. Кюре из Сент-Авантена, маленький старичок с согбенной спиной и длинными седыми волосами, ехал на муле, так как в его более чем почтенном возрасте способность передвигаться пешком уже не входила в число достоинств. Этот кюре знал меня с самого детства, я никогда не сомневался в его доброте и теперь был уверен, что, вынужденный принимать участие в церемонии наказания, он сильно печалился. Следом за ним шёл священник-маг Домисьен де Барусс, которого я узнал по высокому росту. При виде его меня охватила дрожь, но, поразмыслив, я успокоился. Да, под влиянием пылких и исполненных веры слов церемония отлучения от Церкви действительно возымела бы следствие в духовном мире, но теперь канонический обряд сразу утрачивал свою силу, ибо в нём принимала участие душа, одержимая злом.

Первым, с непокрытой головой и в белой рясе доминиканца, шёл Альфонс Уррак. В отличие от следовавших за ним каноников и тащившихся в хвосте крестьян и дровосеков, он шёл молча, тревожно озирая расстилавшийся у его ног лес и поглядывая на закатное солнце. Он явно хотел устроить настоящий спектакль, а потому решил провести ритуал на закате, в надвигавшихся сумерках. Пошептавшись с каким-то человеком, исполнявшим при нём обязанности проводника, Уррак направил свои стопы прямо к моей хижине. К величайшему своему изумлению, я узнал в проводнике Пласида Эскуба.

Альфонс Уррак поднял руку, и процессия остановилась; песнопения прекратились. Кюре из Сент-Авантена с трудом сполз со спины мула. Один из мужчин опустил на землю вязанку хвороста, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении вязанкой факелов. Ризничий в фиолетовом облачении, доходившем ему до колен, начал суетливо раздавать факелы священникам. Подтянувшиеся крестьяне рассаживались на скалах, стараясь отыскать наиболее удобные места в первых рядах, чтобы с удобствами насладиться долгожданным зрелищем. Я видел их разинутые рты и вытаращенные глаза, свидетельствовавшие о беспросветной тупости. Мне даже показалось, что среди женщин я узнал мадам де Мустажон; возле неё я заметил изящную фигурку в платье с глухим белым воротником — почти сливаясь с воротником, белел овал лица, на котором зияли пустые глаза Люциды де Домазан, девушки без души.