Книга Порода. The breed - Анна Михальская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пиво я пила из прямо из банки, у самого входа в метро — и притом курила, у всех на глазах. «Все» проносились мимо, никто не обращал на меня никакого внимания, и я не помню большего блаженства, чем вкус этого замечательного, теплого, отвратительного пива.
Больше я так никогда не делала.
От моей юрты до твоей юрты
Горностая следы на снегу.
Ты, пожалуй, придешь под крылом темноты,
Но уйду я с собакой в тайгу.
От юрты твоей до юрты моей
Голубой разостлался дымок.
Тень собаки черна, а на сердце черней,
И на двери железный замок.
Ботанический сад биофака МГУ отдыхал от дневной жары. Звякнула задвижка, скрипнула калитка в чугунной ограде, и я проникла на территорию Плодового отдела. Все было сизым, даже небо. Под сизой листвой наливались голубые яблоки. В высокой дымчатой траве, у самых корней, уже крылась темная ночная прохлада. Солнце почти перевалило за серую цитадель биофака, и стрижи с отчаянными криками накручивали последние круги в сухом прогретом воздухе. Навстречу мне, к калитке, стуча когтями по еще теплому асфальту, вывернула с боковой аллеи группа борзых: впереди — гладко-блестящие хортые, за ними, вяло, измученные жарой, всклокоченные от дневного сна псовые. Собаки вежливо залаяли, и из открытой двери вагончика показался богатырский торс. Тарик поманил меня к себе кружкой, в которой вполне мог уместиться новорожденный младенец.
Под сенью навеса только что допили чай. Это отмечало конец дня и переход к жизни в темной части суток. Она начиналась с проводов солнца. Собрав куски сыра, колбасы, немного шашлыка из мяса собачьего рациона и прихватив лимон, Тарик, пара его помощников и я побрели к биофаку.
— Значит, Званка еще у тебя? — в самом начале пути уточнила я, потому что в суете приветствий, удивленных возгласов и сборов закуски, а особенно при виде большой бутылки «Red Lable», которую я купила в Duty Free, все как-то смешалось, и нужной ясности не было.
— А где ж ей еще быть, Званке твоей? — удивился Тарик.
— То есть Сиверков ее не забрал?
— Да нет, Ань, он и не звонил.
— А-а-а. Ну да. Понятно. Тогда я ее возьму дня через три, можно? Мне надо в Смоленск съездить, но только туда и обратно. Смотри: ночь туда — это завтрашняя, ночь там, да еще одна — назад, в поезде. Приеду рано утром — и сразу к тебе. Ладно?
— Ладно, чего уж. Да ты не торопись — она тут особо не мешает — привыкла уже, ночью выпускаю — сторожит. Собака строгая. Я тебе рассказывал, как она тут с одного мальца штаны спустила? А ведь яблок-то — только белый налив пока, да и то недозрелый.
— Тогда я ее сейчас беспокоить не буду, а то разволнуется зря.
— Правильно. Не будем травмировать животное, — сказал рассудительный Тарик, продвигаясь к биофаку неторопливо и неотвратимо, словно человек-гора. За ним легким молодым шагом выступали помощники — оба пепельные блондины, высокие и гибкие, — Олег и Наталья, похожие друг на друга, как два колоска с одного поля, но не брат с сестрой, а муж с женой. Они были так хороши, что борзые, то вьющиеся вокруг них хороводом, то вдруг пускающиеся друг за другом в проскачки по аллеям, казались одной с крови с этими юными созданиями человеческой породы.
Тарик служил на биофаке сторожем — только в ботаническом саду не первый десяток лет, а то и в других помещениях, где приходилось. За ним мы вошли в здание, въехали в солидной шкатулке красного дерева на верхний — пятый — этаж и поднялись сперва на чердак. А уж оттуда вышли на крышу. Все ахнули — и по обычаю, и от освеженного чувства жизни.
Солнце малиновым кругом висело над пустырями и над цементным заводом — дикими, покинутыми человеком просторами, уходившими на запад вниз, под гору от биофака — северо-западного форпоста МГУ на границе с темными землями суеты и невежества. Границей лежала асфальтовая полоса — Воробьевское шоссе.
Крыша не торопилась отдавать тепло, жадно всосанное за день гудроном. Но цинковые листы на поверхности выступов труб, вентиляционных отверстий и барьера начинали уже остывать. Мы расположились у западного края, разложили закуску, нарезали лимон, наполнили стаканы и приготовились. Обряд должен был начаться в тот миг, когда край солнца коснется линии горизонта за пустырями. На пустырях виднелись редкие и жалкие следы человека — шаткие хатки, подобия огородных грядок, нагромождения строительного мусора. Там жили и плодились дикие порождения цивилизации, бродяги — бомжи и собаки. Они начинали шевелиться с наступлением тьмы, и пока все было неподвижно. Цементный же завод и днем выглядел безжизненным, и только облака едкой серой пыли, вечно вздымаемой ветрами, напоминали о природе Homo — пригоршне праха, humus, в прах уходящего и все вокруг в прах обращающего.
Но вот край солнца зацепил серую пустынную землю, и мы выпили виски, не сводя глаз с раскаленного круга, запущенного в туманные небесные сферы неизвестным дискоболом. Напиток горячим елеем умащал изнутри тело, пока душа напитывалась таким знакомым мне ароматом. Это был запах виски — шотландских холмов, рыжей львиной шкуры — цветущего bonny broom.
Молча, целиком отдавшись созерцанию космоса, мы понемногу пили под руководством Тарика. Последний безмолвный тост отметил и продлил то мгновение, когда верхний край диска скрылся, оставив над серой пустыней полукруг гаснущего малинового свечения.
Заговорили, обсудили осеннюю охоту и стоит ли возиться там с англичанами. Решили, что стоит. Может, подкинут чего на корма для питомника. Тарик, как всегда, застревал на подробностях, так что домой к Бородинскому мосту мне пришлось добираться на поливальной машине. Сидя высоко в кабине рядом с шофером, я смотрела, как разгорается небо над куполами Новодевичьего монастыря, пока машина, рассыпая фейерверки брызг, мощными струями смывала с Бережковской набережной в прошлое прах канувшего дня.
Я проспала до полудня, и все равно до поезда в Смоленск оставалась еще половина суток. Валентина на мои призывы съездить вместе не откликнулась. Почему — я так и не поняла. Мы договорились увидеться днем на Плющихе, и то благодаря тому, что у нее были какие-то дела в бабушкиной комнатке — кажется, дом расселяли под реконструкцию для банка, и нужно было готовиться. Одной мне ехать было совсем неудобно — последние разговоры по телефону с Быковым настроили его на опасный лад. Мне показалось, что в своем нынешнем неустойчивом состоянии — то ли женат, то ли нет, то ли в Берлине, то ли в Смоленске — он слишком много пил, и теперь в его затуманенном сознании вспыхнула мысль, что мои поиски предков — только предлог, чтобы приехать, а уж там — чем черт не шутит!
И Валентина по телефону казалась не вполне вменяемой. Паузы между ее репликами стали еще длиннее, интонации — упадочней, и вообще возникало странное чувство, что, разговаривая, она все время озирается по сторонам и к чему-то прислушивается — но вовсе не ко мне. И к тому же не стремится выходить из дома — будто боится. Потому не без тревоги поднялась я по Второму Ростовскому переулку, повернула налево за бывшую булочную, где теперь бутик элитных вин, и вышла на Плющиху. Асфальт чуть не плавился под ногами, и от каблуков оставались точки и многоточия. Даже от широких каблуков мужских ботинок кое-где виднелись отпечатки, напоминающие подковы. Я поймала себя на том, что рассматриваю следы пристально, как охотник на тропе. А зря. Мне ли не знать: Сиверков следов не оставляет. И ботинки не носит. Кеды, кроссовки… А может, сандалии с крылышками? Гермес-Трисмегист… Меркурий — летучий, как ртуть, и, как серебристый металл, подвижный.
