Книга Провинциальная «контрреволюция». Белое движение и гражданская война на русском Севере - Людмила Новикова

Руководство Северной области, до которого доходили сообщения о прорубях на Печоре, доверху заваленных трупами, объясняло такие случаи «темнотой» печорского населения, состоявшего отчасти из «полудиких» зырян[818]. Однако другие партизанские отряды не отличались большей гуманностью. Так, на Пинеге осенью 1919 г. партизаны во главе с Зосимой и Иваном Кобылиными также спустил в прорубь схваченных в Веркольском монастыре большевиков и членов Пинежского уездного исполкома. Раздетых донага арестантов связывали, а затем живыми сталкивали в прорубь, подгоняя штыками и прикладами[819]. Местное население, видимо, не препятствовало расправе, так как члены исполкома представляли власть недружественных верхнепинежских волостей.

Красноречивым свидетельством партизанской жестокости служит соотношение числа убитых в стычках с партизанами и пленных красноармейцев. Например, тарасовские партизаны в бою 24 ноября 1918 г., атаковав силы противника численостью около 450 бойцов, сообщали, что было «убито и ранено больше 150 красноармейцев, взято в плен три»[820]. Раненые и пленные впоследствии также обычно погибали. В типичном сообщении о действиях отряда пинежских партизан говорилось, что в марте 1919 г. у деревни Торома из перехваченной группы красной разведки противник потерял 5 человек убитыми, 16 ранеными и 3 пленными, «раненые и пленные после допроса умерли»[821]. Спустя неделю у той же деревни была уничтожена целая большевистская рота. Как телеграфировал в Архангельск командующий войсками Пинежского района полковник П.А. Дилакторский, там было «больше ста убитых, 58 пленных. Всех ликвидировал»[822].

Северные крестьяне убивали пленных отчасти потому, что не считали возможным тратить на их пропитание и так скудные продовольственные запасы, тогда как сами партизаны и их семьи порой страдали от недоедания[823]. Не менее важным было и желание выместить обиду. Поэтому нередко перед смертью к пленным применялись жестокие пытки. Их раздевали до нижнего белья, кололи штыками, топили в реке, закапывали в землю заживо[824]. Жестокость, вероятно, играла также демонстративную роль и служила для крестьян способом отпугнуть противника от своих деревень, чтобы не допустить новые рейды и грабежи. Поэтому партизаны не только не скрывали совершенные акты насилия, но нередко даже хвалились своей жестокостью. Впрочем, это влекло за собой новую волну насилия с красной стороны, отмеченную порой еще более жестокими пытками и убийствами[825].

Жестокость партизан, граничившая с кровной местью, не давала покоя белому командованию и политическому руководству Северной области. За линией красного фронта население, напуганное рассказами об убийствах и пытках, было склонно оказывать большее сопротивление наступлению белых войск. Кроме того, падал авторитет Северного правительства, а красная пропаганда получала обильную почву для обвинений белого режима в том, что он держится исключительно на насилии. Однако попытки белых властей остановить резню оканчивались неудачей. Так, например, командующий 8-м северным полком, куда входили пинежские партизаны, решил выпустить брошюру о необходимости гуманного отношения к пленным и организовать разъяснительные беседы, но был вынужден отказаться от своей идеи. Пинежские крестьяне выражали в связи с его проектом крайнее неудовольствие, заявляя, что их действия являются ответом на жестокости, которые учиняли красные отряды по отношению к их близким[826]. Другой современник с сожалением отмечал, что едва ли было возможно привить партизанам гуманность, так как противник в их сознании был уже давно дегуманизирован. Большевики были для них «врагами, волками, прибежавшими в их деревню, зверями, которых надо убить»[827].

Белое командование, опиравшееся на боевую силу партизанских отрядов, вынуждено было смириться не только с их жестокостью, но и с нежеланием воевать за пределами своей территории. Попытки брать с партизан расписку, что они будут «действовать не только оборонительно, но и наступательно», не имели успеха[828]. Крайне неохотно воюя за пределами ближайших деревень и волостей, партизаны, как правило, особенно резко сопротивлялись их переводу на другие участки фронта. В последнем случае партизанские части начинали быстро распадаться из-за большого числа дезертиров, так как крестьяне опасались, что «чужие» полки сдадут их деревни большевикам[829]. Как с сожалением отмечал генерал В.В. Марушевский: «Они все были готовы драться до последнего человека за свою деревню и не могли по своему разумению встать на более широкую точку зрения, не говорю уже государственных, но хотя бы областных интересов»[830]. Марушевскому вторил врач Б.Ф. Соколов, член последнего состава Северного правительства, близко общавшийся с партизанами: «Напрасно… было бы искать в психологии партизан чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую – идейную подкладку. Нет, большевики оскорбили грубо душу… партизан, допустив насилия над их женами и сестрами, разрушив их дома и нарушив их вольные права… Но до России, до всей совокупности российских переживаний им было дела очень мало. Чрезвычайно мало»[831].