Книга Загадочная Московия. Россия глазами иностранцев - Зоя Ножникова

Женщины не считают для себя стыдом напиваться и падать рядом с мужчинами. Я видел много забавного в этом отношении. Несколько русских женщин как-то пришли на пиршество к своим мужьям, присели вместе с ними и здорово вместе выпивали. Когда, достаточно напившись, мужчины захотели идти домой, женщины воспротивились этому, и хотя им и были за это даны пощечины, все-таки не удалось их побудить встать. Когда теперь, наконец, мужчины упали на землю и заснули, то женщины сели верхом на мужчин и до тех пор угощали друг друга водкою, пока и сами не напились мертвецки.

Наш хозяин в Нарве Иаков фон Кёллен рассказывал:

— Подобная же комедия разыгралась на его свадьбе: пьяные мужчины сначала отколотили своих жен безо всякой причины, но потом перепились вместе с ними. Наконец, женщины, сидя на своих заснувших мужьях, так долго еще угощались одна перед другою, что, в конце концов, свалились рядом с мужчинами и вместе заснули.

Какая опасность и какое крушение при подобных обстоятельствах жизни претерпеваются честью и целомудрием, легко себе представить.

Я сказал, что духовные лица не стремятся к тому, чтобы быть свободными от этого порока. Так же легко встретить пьяного попа и монаха, как и пьяного мужика. Хотя ни в одном монастыре не пьют ни вина, ни водки, ни меда, ни крепкого пива, а пьют лишь квас, то есть слабое пиво, или кофент, тем не менее монахи, выходя из монастырей и находясь в гостях у добрых друзей, считают себя вправе не только не отказываться от хорошей выпивки, но даже и сами требуют таковой и жадно пьют, наслаждаясь этим до того, что их только по одежде можно отличить от пьяниц-мирян.

Когда мы, в составе второго посольства, проезжали через Великий Новгород, я однажды видел, как священник в одном кафтане или нижнем платье (верхнее, вероятно, им было заложено в кабаке) шатался по улицам. Когда он подошел к моему помещению, он, по русскому обычаю, думал благословить стрельцов, стоявших на страже. Когда он протянул руку и захотел несколько наклониться, голова его отяжелела, и он упал в грязь. Так как стрельцы опять подняли его, то он их все-таки благословил выпачканными в грязи пальцами. Подобные зрелища можно наблюдать ежедневно, и поэтому никто из русских им не удивляется.

Они также являются большими любителями табаку, и некоторое время тому назад всякий носил его при себе: бедный простолюдин столь же охотно отдавал свою копейку за табак, как и за хлеб. Когда, однако, увидели, что отсюда для людей только не получалось никакой пользы, но, напротив, проистекал вред (на употребление табаку не только у простонародья, но и у слуг и рабов уходило много времени, нужного, для работы; к тому же, при невнимательном отношении к огню и искрам, многие дома сгорали, а при богослужении в церквах перед иконами, которые должно было чтить лишь ладаном и благовонными веществами, поднимался дурной запах), то, по предложению патриарха, великий князь в 1634 году наряду с частными корчмами для продажи водки и пива совершенно запретил и торговлю табаком и употребление его. Преступники наказываются весьма сильно, а именно — расщеплением носа и кнутом. Следы подобного рода наказания мы видели и на мужчинах и женщинах».

* * *

Примерно такие же истории о безобразиях, творимых русскими, рассказывал и Таннер:

«Перед городом Москвой есть у них общедоступное кружало, то есть кабак, славящийся попойками, и не всегда благородными; однако со свойственными москвитянам удовольствиями. У них принято отводить место бражничанью не в самой Москве или предместье, а на поле, дабы не у всех были на виду безобразия и ругань пьянчуг. У них ведь обыкновенно тот, кого разберет охота позабавиться с женщинами да попьянствовать, уходит за город в ближайший кабак суток на двое либо трое; приносит там жертвы Венере с Бахусом и кончает большей частью тем, что пропивает кабатчику все до рубахи, выталкивается на общественное поле, а потом, проспавшись, является опять в город голый вполне или наполовину, где пьянчугу и встречают рукоплесканиями и похвалой. Мне и самому довелось видеть такого рода забулдыг, когда они проходили мимо Посольского подворья совсем голые, исключая разве известных частей тела, прикрытых лоскутом полотна, и возбудили в народе такие клики, что многие посольские бросились к окнам, ожидая увидеть нечто необыкновенное и любопытное, а увидели лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве».

Нечего возразить, думал Барон, в таких рассказах русские представали не просто варварами, а почти и не людьми, с которыми не то что союз, но и простая беседа невозможна. Это особенно бросалось в глаза на фоне идиллических рассказов иностранцев о собственной жизни в Москве. Вот, например, история Иоганна Георга Корба:

«Приблизительно на час расстояния от города Москвы, на берегу реки Яузы, есть зеленая роща, куда собираются ежедневно в весеннее и летнее время живущие в Москве немцы. Всякому из них это место хорошо известно и от постоянного посещения, как бы на основании долгого пользования, считается их собственностью. Для них нет никакого иного развлечения, как позабавиться обычными невинными играми в лесной тиши под навесом прелестной зелени деревьев. Они устраивают тут и столы, причем каждый поочередно принимает на себя издержки».

Все это так, подумал Барон, вспомнив кстати рассказы своих давних знакомых о русских женщинах, крестьянках и горожанках, нередко зазываемых на эти посиделки, и о том, что спустя положенное время по московским дворам начинали бегать отпрыски Бахуса и Венеры смешанной крови. Но велика ли цена односторонних и пристрастных описаний?

* * *

Не многие иностранцы рассказывали не только об образе жизни своих хозяев, но и о своем собственном. Тем более интересно было Барону читать записки Андреаса Роде, который, не чинясь, иногда писал о своих земляках в Москве:

«Был у нас в гостях полковник Бауман, и он сообщил нам несколько эпизодов, характеризующих нравы русских и рисующих их выдающуюся способность обманывать и губить друг друга, чему немцы, долго там жившие, до такой степени у них научились, что превзошли даже своих учителей. Особенно отличались в этом отношении лифляндцы, которых полковник назвал старонемцами в том смысле, что они утратили старонемецкую добродетель. В доказательство этого он приводил два примера, а именно: какой-то полковник, родом из Лифляндии, живший долго в Москве, хотел погубить своего собственного шурина, доброго и честного человека, состоявшего в чине подполковника, за то, что тот в присутствии двух русских отозвался довольно откровенно о великом князе. И полковник привел бы свое намерение в исполнение, но упомянутые два русских оказались честнее его: когда он по секрету заявил им, что им придется быть свидетелями относительно слышанных ими слов подполковника в случае, если это потребуется от них, они предупредили последнего и просили его повторить еще раз свой отзыв о великом князе и объясниться, как следует, по этому поводу, так как им иначе в качестве свидетелей пришлось бы дать против него показания. Этому совету последовал подполковник и дал такие объяснения, что полковник уже не мог к нему придраться.

Другой случай произошел с двумя капитанами, из которых один, тоже старонемец, родился и женился в Москве. Он из-за старшинства не мог ужиться со своим товарищем-капитаном и в один прекрасный день, когда они вместе ездили по городу, приглашая знакомых на похороны умершего товарища, решил воспользоваться этим случаем, чтобы отомстить. С этой целью наш капитан, старонемец, привел своего товарища в дом своей тещи, предлагая ему пригласить прежде всего ее, и здесь, в комнате, стал его бить и колотить изо всех сил до такой степени, что тот едва оттуда мог выползти. Когда же пострадавший капитан хотел подать на это жалобу, то оказалось, что другой капитан уже подал заявление о том, что, когда он оставил своего товарища в комнате вдвоем со своей женой, выйдя, чтобы о чем-то распорядиться, тот вздумал воспользоваться этим и совершил над ней гнусное насилие, вследствие чего она кричала, пока он сам не явился и силой не вырвал ее из рук товарища. Принимая во внимание, что это подтвердили и свидетели, а именно: капитан, его жена и теща, — то другой должен был примириться с побоями и пострадал бы, кроме того, еще жестоким образом, если б в числе сановников не нашлись некоторые, которые заступились за него».