Книга Повседневная жизнь во времена трубадуров XII-XIII веков - Клоди Дюамель-Амадо

Данте Алигьери
О НАРОДНОМ КРАСНОРЕЧИИ

Кн. I, X. А другой язык, то есть «ок», доказывает в свою пользу, что мастера народного красноречия впервые стали сочинять стихи на нем, как на языке более совершенном и сладостном, как, например, Петр Альвернский и другие старейшие мастера.

Кн. II, II. Отсюда, так как та речь, которую мы называем блистательной, есть наилучшая из других народных речей, следует, что быть изложенным этой речью достойно лишь то, что мы считаем наиболее достойным изложения. Теперь исследуем, что же это такое. Для того чтобы это стало ясно, следует знать, что, поскольку человек одушевлен трояко, а именно душой растительной, животной и разумной, он идет и тройным путем. Ибо, поскольку он растет, он ищет пользы, в чем он объединен с растениями; поскольку он живое существо — удовольствия, в чем он объединен с животными; поскольку он существо разумное, он ищет совершенства, в чем он одинок или же объединяется с естеством ангельским. Этими тремя началами определяются все наши действия. И так как в каждого рода действиях одни оказываются значительнее, другие наиболее значительными, то наиболее значительные должны излагаться наиболее значительно и, следовательно, наиболее значительной народною речью. Но следует разъяснить, что такое наиболее значительное. Во-первых, в смысле пользы: здесь, если хорошенько разобраться, мы найдем, что целью всех ищущих пользы оказывается не что иное, как спасение. Во-вторых, в смысле удовольствия: здесь мы говорим, что наибольшее удовольствие состоит в том, чтобы удовольствовать наши желания самым из них ценным, то есть любовным наслаждениям. В-третьих, в смысле совершенства, а это вне всякого сомнения — добродетель. Поэтому эти три предмета, а именно спасение, любовное наслаждение и добродетель, являются первенствующими, и говорить о них, как и о том, что ближайшим образом к ним относится, то есть о воинской доблести, любовном пыле и справедливости, следует с наибольшей значительностью. Только это, если память нам не изменяет, и воспевали народной речью блистательные мужи, именно Бертран де Борн — брани, Арнальд Даниель — любовь, Герард де Борнель — прямоту […] Вот говорит Бертран: Я песней не могу не разразиться. Арнальд: Рощ густолиственных побеги обнажил/Холодный воздух. Герард: Чтоб пробудить веселье,/Что сон сковал глубокий.

Кн. II, III. Теперь же попытаемся проследить поскорей, каким образом следует нам слагать в стихи то, что достойно столь высокой народной речи. И вот, желая разъяснить размер, каким оказываются достойны слагаться эти стихи, нам прежде всего надо напомнить, что творцы поэтических произведений на народной речи сочиняли их разнообразными размерами; кто канцонами, кто баллатами, кто сонетами, кто вне законов и правил стихосложения.

Кн. II, V. Из всех этих стихов более величавым является одиннадцатисложный, как по продолжительности, так и по простору для мысли, для строя речи и для слов; и выразительность всего этого сильно в нем возрастает, что совершенно очевидно; ибо при возрастании веского возрастает и вес. И это отлично взвешивали все мастера, начиная канцоны с этого стиха, как Герард де Борнель: Услышите вы песен совершенство.

И мы говорим, что следующим за этим, самым знаменитым стихом, идет стих семисложный. После него мы ставим пятисложный, а затем трехсложный. А девятисложный, из-за того, что является утроенным трехсложным, либо никогда не был в почете, либо вышел из употребления как надоедливый. Стихами же с четным числом слогов пользуемся мы лишь в редких случаях, ибо они верны сущности своих чисел, стоящих ниже чисел нечетных, подобно тому, как материя стоит ниже формы; подводя итог вышесказанному, мы видим, что самым величавым оказывается стих одиннадцатисложный.

Кн. II, X. Поэтому, чтобы иметь познание канцоны, которого мы жаждем, обсудим теперь вкратце определители ее определения; и осведомимся сначала о напеве, затем о расположении и, наконец, о стихах и слогах. Итак, мы говорим, что всякая станца должна быть слажена для восприятия некоего голоса. Но метрически они строятся по-разному, так как некоторые идут до самого конца на один и тот же голос, то есть без повторения каждой модуляции и без диезы, а диезой мы называем переход, ведущий от одного голоса к другому; обращаясь к людям необразованным, мы называем это оборотом; и такого рода станца обычна почти во всех канцонах Арнальда Даниеля, и мы следовали ему, сказав: На склоне дня в великом круге тени.

Данте Алигьери, с. 270–304

БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ

* * *

Я видел, вижу словно и сейчас, Как тело безголовое шагало В толпе, кружащей неисчетный раз,

И срезанную голову держало За космы, как фонарь, и голова Взирала к нам и скорбно восклицала.

Он сам себе светил, и было два В одном, единый в образе двойного, Как — знает Тот, чья власть во всем права.

Остановясь у свода мостового, Он кверху руку с головой простер, Чтобы ко мне свое приблизить слово,

Такое вот: «Склони к мученьям взор, Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно! Ты горших мук не видел до сих пор.

И если весть и обо мне желанна, Знай: я Бертран де Борн, тот, кто в былом Учил дурному короля Иоанна!

Я брань воздвиг меж сыном и отцом: Не так Ахитофеловым советом Давид был ранен и Авессалом.

Я связь родства расторг пред целым светом; За это мозг мой отсечен навек От корня своего в обрубке этом:

И я, как все, возмездья не избег».

Ад, песнь XXVIII, 118–142

* * *

«Но видишь — там какой-то дух сидит, Совсем один, взирая к нам безгласно; Он скажет нам, где краткий путь лежит».

Мы шли к нему. Как гордо и бесстрастно Ты ждал, ломбардский дух, и лишь едва Водил очами, медленно и властно!

Он про себя таил свои слова, Нас, на него идущих, озирая С осанкой отдыхающего льва.

Вождь подошел к нему узнать, какая Удобнее дорога к вышине; Но он, на эту речь не отвечая,

Спросил о нашей жизни и стране. Чуть «Мантуя…» успел сказать Вергилий, Как дух, в своей замкнутый глубине,

Встал, и уста его проговорили: «О мантуанец, я же твой земляк, Сорделло!» И они объятья слили.

Чистилище, песнь VI, 58–75

* * *