Книга Ложь - Петр Краснов

Так продолжалось до тех пор, пока не услышат стука сапог за дверью, не отворится дверь, не появится красная рожа, и не крикнет весело, ободряюще, с московским говорком, человек с круглыми котовьими глазами:

– Гражданчики, пожалуйте, опростаться кому нужно…

После полудня и под вечер в глиняных чашках роздали жижу с капустой и отрубями и, как будто, с крупой. От жижи несло помоями. На ночь дали горячей воды и выводили в уборную.

– Вроде, как собак, нас водят, – сказал весь заросший бородой крестьянин.

XIX

Дни шли за днями. Акантов потерял им счет. Он чувствовал, как переставала думать, вспоминать, мечтать его голова, как наступало оскотинение. Уже не было противно прикосновение к чужим грязным телам, не было гадко, когда чужие ноги напирали на него, или, как, вдруг, где-нибудь в толпе, журчала струя и теплая влага заливала босые ноги. Никто ничего не скажет. Только кто-нибудь вздохнет тяжело… тяжело…

Акантов видел, как каждый день утром выносили кого-нибудь задохнувшегося в жаркой вони. Свободнее от этого не становилось. На место вынесенного, являлись новые кандидаты, новые пытаемые. Новичков расспрашивали, что нового делается в Москве. Но нового ничего не было, а если что и было, так о том никто не знал. Передадут какую-нибудь остроту насчет советской власти, но и острота не произведет впечатления. Тут люди научились ничего не ждать и ни на что не надеяться.

Иногда, – больше из новых, – попытаются петь, но песня сорвется в рыдание, и тогда надолго замолчит стиснутое между каменных стен людское стадо.

Еще однажды увидал Акантов, как вдруг, когда выводили утром в уборную, летчик кинулся на колени перед чекистом, обнимал его ноги, целовал руки, и, рыдая, кричал:

– Отпустите меня… Я партиец… Я коммунист… Я все сделаю, что вы мне прикажете. Я ни слова ни против кого не скажу…

Его оттащили силой. Через два дня его увели, и больше он не возвращался. Между пытаемых прошел страшный слух: «Летчика расстреляли»…

Так, по приблизительному подсчету Акантова, он простоял две с половиной недели.

Однажды, после вечернего кипятка, его вызвали:

– Гражданин Акантов, на допрос…

Ему дали одеться, и тюремный парикмахер побрил его. Ко всему этому, как и к самому допросу, Акантов отнесся равнодушно. Мозг был усыплен, голова не работала.

Акантова вели по длинным, ярко освещенным, чистым, даже нарядным коридорам, и странными казались ему свет, чистота и легкость прохладного осеннего воздуха, шедшего через открытые форточки, после темноты, грязи и удушливой вони в их стоячей камере, но Акантов даже не радовался этому, он отупел и был пришиблен.

Вдруг в коридоре, из-за не плотно притворенной двери, раздались стоны, и женский голос с отчаянием воскликнул:

– Папа!.. Папочка!.. Сознайся во всем… Скажи все, что от тебя требуют… Меня здесь мучают из-за тебя…

Акантов кинулся к двери, но сопровождавший его чекист грубо схватил его руку и с силой втолкнул в дверь соседней камеры….

Та же комната, где снимали с него первый допрос. Тот же следователь, со слащавой улыбкой на лице, за столом. Точно ничего не было, никаких пыток, и только вчера был самый допрос.

– Садитесь, пожалуйста, вы, должно быть, так устали стоять…

Голос следователя тих и вежлив. Он полон будто даже и сочувствия к Акантову.

Странно и невыразимо приятно ощущение сидеть на стуле, опираясь на спинку. В кабинете ровная теплая температура и слегка приятно пахнет табачным дымом. Акантов собирал свои мысли, чувствовал, что ему нужно сказать нечто очень важное, и не мог вспомнить, что именно нужно ему сказать. Наконец, в голове прояснило, и Акантов сказал срывающимся хриплым голосом:

– Зачем вы мучаете мою дочь?.. Это моя дочь там кричала?..

– А, вы слышали? – спокойно сказал следователь, и протянул Акантову портсигар. – Возьмите, курите, пожалуйста… Как вы изменились за это время… Родная мать не узнала бы вас…

– Раньше – моя дочь, – прохрипел Акантов, отстраняя портсигар следователя.

– Ваша дочь вполне в нашей власти. И курите, пожалуйста, не стесняйтесь…

Акантов взял папиросу, следователь поднес ему спичку. Акантов закурил, и вдруг мысли о дочери исчезли, растворились, и было одно наслаждение: курить и курить…

– Так в чем же дело? Что мне нужно вам показать? – между затяжками папиросой, говорил Акантов. – Я вижу, что вы добрый следователь. Я хочу даже думать, что вы желаете мне добра. Что же я должен сказать вам?

– Только и всего, что откровенно и подробно рассказать, с кем вы виделись и что говорили в бытность вашу в Берлине?..

Будто железные обручи туго стянули лоб Акантова… Будто их скручивали стальными винтами: еще один поворот, и лопнет череп…

– Я ничего не помню… Ничего не знаю…. По чистой совести, я ничего не могу вам сообщить…

– По чистой совести?.. Допускаю, что вы ослабли и могли многое забыть. Мы помним все за вас. Извольте подписать то, что я вам набросал, и все будет ладно…

– Как я могу подписать то, что не соответствует действительности? Зачем я буду брать на себя показывать…

– Я понимаю… Вы устали… Это и правда, что так трудно стоять целыми неделями… Я вам продиктую, что нужно. Вы подпишете диктовку, и этого будет достаточно. Мы пошлем ваше показание, куда надо…

– Хорошо, – с угрозой в голосе сказал Акантов. – Давайте мне бумагу. Я напишу все, что я видел, что я слышал здесь, и все, что я пережил за эти дни. Я опишу всю вашу систему пыток, всю вашу дьявольскую ложь, все ваше чисто-еврейское издевательство над человеком. И тогда – ха-ха-ха!.. – Фотографируйте, посылайте!.. Ха-ха-ха!.. Напишу и про то, что вы похитили мою дочь… Пусть прочитают про правду заграницей. Там тоже немало вашей лжи пущено… Ха-ха-ха!..

Акантов дико смеялся. Он никогда в жизни так не смеялся. Ему самому было страшно своего смеха.

– Напрасно смеетесь, – строго сказал следователь. – Смеяться будете после. Не думайте, что все так и кончено для вас. У вас, оказывается нервы крепче, чем мы думали… Ну, да и то – офицер… царской армии, – с издевательством сказал следователь. – Войну повидали, так что вам!.. Можем вам и больше показать, чем то, что вы повидали…

Следователь достал из стола фотографии и, протягивая их Акантову сказал:

– Бросьте ваш отвратный, идиотский, белогвардейский смех и посмотрите на то, что мы можем и для вас применить…

* * *

На фотографии, не очень, впрочем, отчетливо снятой, не разобрать было: с натуры снята она или с рисунка, был голый человек. Лицо в несказанной муке, полуопущенные глаза налиты нечеловеческим страданием, руки скрючены, пальцы точно в судорогах. Человек стоит в небольшом помещении, полном огромных и, как видно, голодных крыс. Они впились в человека, они висят на груди и на ногах, и кровь течет из-под их острых зубов. Они, как черная грубая сеть, накинутая на человека. Везде следы ранений, прогрызенная кожа, кровавые потоки. Пол забросан трупами крыс. Видно, что человек боролся с ними, душил их, перегрызал им горла: его рот в крови, но крыс было так много, что он изнемог в борьбе и отдался им. Крысы овладели человеком. Мелкие зубы, маленькие и острые когти прогрызали и процарапывали кожу, добирались до мяса, до внутренностей. В животе сквозила черная дыра и крысиный зад и длинный, прямо висящий хвост торчал из нее…