Книга Поздний развод - Авраам Бен Иегошуа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты в состоянии выслушать меня или предпочитаешь спать?
– Полагаю, что ты уже выбрала свою квоту на дневную болтовню. Но может быть, ты имеешь в виду поцелуи… и тогда…
– Я вспоминала. Ты слушаешь меня? Я отыскала ту потерявшуюся субботу.
– Я просто вне себя от радости. Может, ты сумеешь продать кому-нибудь свою находку, а на вырученные деньги купить что-нибудь полезное?
– Но ты знаешь, что тогда случилось? Это был как раз тот день, когда твой бедняга «убийца» сбежал и мы провели несколько часов тогда, разыскивая его…
Он открыл глаза.
– Какой убийца?
– Тот самый, что сбежал. Который, как потом оказалось, вовсе не…
– Погоди, погоди, не напоминай мне о нем! Я вложил в это дело всего себя… и это из-за него мне пришлось закрыть мою собственную юридическую контору. Постой… когда я думаю о том, как твой отец гнался за ним по улице…
– А ты не забыл, как он помог тебе?
– Я не забыл ничего. Ну, хорошо… а теперь расслабься… тем более что ты вернула себе все свои дни. А если твой мозг немного отдохнул, было бы справедливо, если бы и моему было позволено то же самое.
«Иди сюда», – говорю я ему, ложась обнаженным телом к нему вплотную. Пораженный, он откидывает в сторону одеяло и принимается обнимать меня, целовать и ласкать мои груди. Я тоже обнимаю его. Обнимаю крепко, обнимаю… Он хочет войти в меня… он хочет меня…
…Истошный вопль ребенка… Я отталкиваю его.
– Забудь о нем, – задыхаясь, шепчет Кедми. – Я…
– Куда она ушла? Скажи мне правду… все, как есть…
Он тяжело дышит.
– Потом… в другой раз. Я обещаю…
Ребенок кричит и плачет все сильнее, будоража ночь. Кедми возбужден… возбужден все более и более, он не в силах остановиться, наседая на меня, как молодой бычок на телку. Но мне не до него. Я полностью нахожусь в той субботе. Все спят. А я стою на балконе, опьяненная ароматом буйной весенней ночи… надо мною – звездное небо, на веревке – отцовская постирушка, а я думаю о том, что ждет всех нас и что в будущем ожидает меня саму. А день тем временем подходит к концу. Ибо, как это выяснилось, он, этот день, существовал, никуда не исчезая. Конечно, он был. И раз так, то он присоединился, слился с другими днями, противостоявшими попыткам времени стереть их из памяти, где им надлежало сохраниться во всей их непотревоженной ясности и чистоте до самой последней детали. Навсегда…
Лиловый свет сочился из смертельной раны бескрайнего неба, простершегося над заливом волокнами раскаленной меди, врезавшимися неизгладимым следом в розоватую плоть бесконечного дня, гонимого на запад… Внизу мерно вздымалась и опадала морская гладь, утопая за горизонтом наступающей ночи – предвестницы следующего дня. Слегка наклонившись, огромная луна как-то боком заняла свое место на небе, то и дело исчезая и появляясь вновь в разрывах туч. Будь собака сейчас здесь, она задрала бы голову к небу, завыв так, как завыла мама той первой прозрачной, зимней ночью, когда мы только-только прибыли: она проснулась и, сев на подоконник, вцепилась в решетку, сбросив одежду, с разметавшимися волосами завыла с глубоко скрытым удовольствием, взвизгивая при любой попытке успокоить ее… до тех пор, пока не прибыли санитары со смирительной рубашкой.
«Пошли, пошли, ну пошли же. Они вот-вот начнут… сейчас начнется пение… они уже начали петь…»
Голос Ихзекиеля умолял меня с дальнего конца комнаты, но я не отвечала и даже не шевелилась под своим тонким одеялом.
«Ты можешь остаться здесь совсем одна во время седера», – повторил он снова, выключив свет, и двинулся по комнате, скользя между кроватями в своем просторном балахоне, в своей шляпе и новом галстуке, с зажженной сигаретой во рту. Он вел себя грубо, повсюду преследуя меня в течение всей недели, изо всех сил стараясь удержать меня от развода. А теперь – вот он, здесь, среди кроватей, в женской палате, где ему и в голову не приходило побывать, плавно движется среди всеобщей суматохи все ближе и ближе, подгоняемый отчаянным порывом, лишившим его страха. И только в этот момент я осознала, что, кроме нас двоих, никого в палате больше нет. Подавляющее большинство пациентов с утра отправились домой в сопровождении своих родственников; остальные собрались в столовой в ожидании пасхального седера. Даже ночная медсестра ушла; комната врачей была заперта на замок. А здесь полная тишина нарушалась лишь звуком его шагов, которыми он решительно приближался ко мне, забрызгивая меня слюной, вылетавшей у него изо рта, когда он говорил. В то время как его ладони коснулись моего тела. «Ну что ты… пошли же! Ты не можешь так со мной поступить! Пение уже началось…» Он стоял возле моей кровати и с напором, которого я никак от него не ожидала, грубо выхватил из моих рук книгу, захлопнув ее, бросив на мою тумбочку, а затем стал рыться среди моих вещей, пока в руках у него не оказался большой белый конверт с вложенным в него соглашением о разводе. Разглядывая его при свете луны, он внезапно впал в ярость. «Это и есть та штука, с помощью которой тебя обобрали? Тебя провели как ребенка! Что теперь будет с тобой!» И, не спрашивая разрешения, он сгреб все в кучу и зашвырнул ее в мой шкаф, гремя собачьей цепью, позабытой мною, сдернул с меня простыню в приступе раздражения и с несвойственной ему обычно грубостью заставил меня подняться, глядя на меня с такой злостью, словно я уже была объявлена публичной собственностью. «Ты испортишь нам весь праздник. Мы все ждем только тебя. Это из-за тебя я стою здесь!» Его теплые ладони невесомо легли мне на плечи. «Ты не можешь так поступить со мной!»
И – быстрый взгляд на голую стену, где не было ничего, кроме гигантской тени Мусы, замершей и недвижной, за исключением разве голодного движения его челюстей, которые никогда не отдыхали.
Они были вокруг меня с той самой минуты, когда Иегуда и раввины покинули больницу. Вид у них был такой, словно они только что выскочили из-под колес мчащегося такси, их собралась целая банда, всех тех, кого Ихзекиель воспламенил в недавние дни, – Муса и Ариель, и Двойра вдобавок к тем двум молодым экс-солдатам. «Поздравьте ее, – командовал он, хватая меня за руки и демонстрируя их. – Теперь она свободна от всяческих обязательств. И ей совершенно не нужно больше убивать его. Они оба в безопасности». И даже Муса дотронулся до моей руки, заикаясь и весь покраснев от волнения. Сегодня весь день они следовали за мной повсюду, и я никак не могла отделаться от них. Медсестра попыталась урезонить их, но он упрямо торчал напротив моей двери, плелся сзади, доходя до самой ограды, сидел напротив во время полдника, посылая мне тарелки с едой и поливая передо мною из шланга дорожку. Не было никакой возможности оторвать его от меня, и не было никого, кто мог бы это сделать по моей просьбе. Сама больница полностью погрузилась в хаос; машины въезжали и выезжали, огибая коттеджи, приехавшие высматривали своих родных, за которыми они приехали, чтобы увезти их на седер, посторонние люди шатались по палатам, пациентов одевали и переодевали, собирая их вещи и фирменную одежду, отбирая необходимые медикаменты, поднимая шум и гам и приглашая нас к чаю. У Ихзекиеля тоже был посетитель, его сын, похожий на него как две капли воды: то же лицо, тот же взгляд и такая же мокрая сигарета в уголке рта. Единственным различием были несколько поредевшие волосы и более темный их цвет. Он прибыл на защитного цвета мотоцикле с коляской для отца, но Ихзекиель отказался в нее садиться. Он закатил настоящую истерику – такую, что никто не рискнул к нему подступиться. Кончилось тем, что сын отправился в офис и вернулся обратно в сопровождении врача с дежурной медсестрой, но Ихзекиель был непреклонен. Абсолютно. Его обязанностью, его долгом было находиться возле меня… «Я говорил вам, что он в нее влюблен», – донеслось до моего слуха. Сказал это молодой врач.
